18.30-20.00 30.11.2018- Живая семейная медиашкола в прямом эфире-
Тренеры: Любовь Соколова, Алексей Евстратов-
Ученики:Игорь Ваньков, Евгений Гусев-
Magicscope PermLIVE Media School- Прямой видео-радио-эфир-
Youtube-Playlist
***
Тренеры: Любовь Соколова, Алексей Евстратов-
Ученики:Игорь Ваньков, Евгений Гусев-
Magicscope PermLIVE Media School- Прямой видео-радио-эфир-
Youtube-Playlist
18.30 Визитка от тренера:"Любовь Соколова родилась в 1960 году в Перми. Первый журналистский гонорар заработала в 13 лет. Окончила электротехнический факультет Пермского политехнического института ( ныне ПНИПИ). Пятнадцать лет занималась спортивным туризмом, обошла СССР от Карпат до Колымы и Камчатки. Работала на заводах, преподавала в техникуме, с 1992 по 2002 год – корреспондент и выпускающий редактор в телекомпаниях Перми, сотрудничала с киностудией «Новый Курс», училась и участвовала в проектах «Интерньюс». С 2003 по 20012 год работала в различных газетах Перми. Дважды лауреат журналисткой премии им. А.Гайдара, а также дипломант и лауреат российских журналистских конкурсов и конкурса ПАСЕ. Первый рассказ опубликован в журнале Аэропорт-Пермь в 2012 году. Живёт в Перми. 1) Почему я никогда не ... не уеду из Перми - почему я не останусь навсегда в Перми 2) Почему я не хочу стать ... космонавтом, учителем, балериной, депутатом, кем еще ни за что не хочу? 3)Замечательное место, о котором я хочу рассказать друзьям
***
1962. Бедная Эльза
Боты у нее модные: застежка на кнопках, каблук высокий, подошва резиновая, рантик ребристый. «На резиновом ходу» по любой погоде ног не промочишь. Внутри ботиков байковая подкладка для тепла и туфли-лодочки. Удобно в городе: вышагнула на сухое — и вот она я, красавица. В дороге лучше пригодились бы сапоги, резиновые или кирзовые, какие носят доярки, но Эльза — девушка модная, передовая во всех отношениях, учительница и комсомолка. Могла бы поехать на целину. Предыдущий выпуск весь на целину поехал. Там сейчас интересно, там все лучшие и все лучшее. Поэтому распределиться на целину — уже не подвиг. Эльза сознательно взяла направление в самую глушь по примеру народников из прошлого века. Решила отдать долг Родине, ни в чем не мелочась, и поехала туда, где не растет картошка. Оказалось, картошка растет даже там, только мелкая. Второй год пошел, думала, все уже знает, все испытания местные выдержала, оказалось — не все пока. А боты скользят по льду, по бугоркам, отшлифованным подошвами людей, проходивших здесь до Эльзы туда и обратно. Боже, если дойду туда, обратно — ни за какие коврижки. Местный народ привычный, каждую осень в межсезонье здесь наводят ледяной мост через Колву. Бросят лаги с берега на берег, поверх — доски. Плывущая вниз шуга намерзает на них — вот тебе и переправа для пешего. Ходят люди. Не боятся. Как иначе, если паром снимают в октябре, а машины тут пустят только после крепких морозов, да и то не сразу. Так же и Эльза пошла. Но ей страшно. Под ногами узкая тропка по обледенелым доскам, слева — зыбкое поле снежной каши поверх живой реки, справа — полая вода темная, мелкими воронками ходит, плещется. Боты скользят. Спина деревянная, сердце не бьется, руки в локтях согнуты, онемели. Эльза вотвот съедет со склизкого мостика в воду, не от неловкости своей, а просто с отчаяния. Нет у нее сил идти дальше. Но если остановишься — конец. Да еще эта корзина с яблоками тяжеленная. Так бы и бросила ее в реку, но «действие равно противодействию». Эльза по натуре отличница, хоть и гуманитарий, школьные уроки физики помнит. Бросишь корзину — и полетишь на другую сторону. Она бы подумала сейчас про самолет, подумала, как прогадала, решив не дожидаться летной погоды и ехать домой на перекладных. Но мысли остановились. Перед глазами только обледенелый настил и темная ужасная вода. В душе страх, в голове одно слово крутится, и слово это — «домой». Она всегда ездила домой к маме, а теперь ее «домой» переместилось туда, где Павел. Павел в Ныробе — и дом ее там же. Они познакомились в первый год отработки на званом вечере по случаю Восьмого марта. Директор школы пригласил на праздник офицеров из колонии строгого режима — местного градообразующего, так сказать, предприятия. У директора свой расчет: молоденькие выпускницы, приехавшие работать учительницами по распределению, встанут на якорь, если выйдут замуж. А за кого? За внутренние войска. Они самые стабильные. Колония — не танк, не самолет, не пехота, никуда не уедет, не улетит и не уйдет, построившись в шеренгу по трое левое плечо вперед. Павел попал в число приглашенных. Подумал, что девушка замужняя. Эльза Рольфовна — и вдруг Вотинова. Немка же, и преподает немецкий. А Вотинова — значит, по мужу. Нарочно ни разу не пригласил на танец. Эльза этот факт про себя отметила и обиделась. Не догадалась, что зацепила его. Никто больше не понравился Павлу. Лето прошло, осенью замполит придумал устроить кружок изучения иностранных языков, английского и немецкого. Снова встретились Эльза и Павел. Кружковые занятия быстро сошли на нет, но завязались отношения. Сезон праздников с октябрьских до майских промчался на одном дыхании: то вы к нам, то мы к вам. Поженились они в июне, когда закончились экзамены в школе. Учительница немецкого и офицер внутренних войск, обреченный провести лучшие годы жизни по лесам и зонам. Дочь репрессированного и человек из органов. Что между ними общего? Любовь. Мама не осудила. Слова против не сказала. Только в этот раз, когда провожала Эльзу, спросила робко, нельзя ли через Павла, раз уж он работник той системы, узнать что-нибудь про отца. Чувствовалось, вопрос этот мама выносила-выстрадала. Августа всегда, сколько себя Эльза помнит, стремилась узнать что-нибудь про мужа неофициальным образом. Ну сколько можно! Конечно, дочь ей пообещала, хоть и ни к чему это, и совершенно бесполезно. Есть справка, приговор «десять лет без права переписки». Срок давно прошел, а он не пишет, не ищет их — значит, не интересуется. Зачем навязывать себя? Эльза не нуждалась в отце прежде, а теперь уж совсем неинтересно стало. Маму жалко. Говорит, будто дочь — копия папа получилась: та же походка и осанка, и жесты переняла от него. Глупости. Как перенять, если никогда не виделись? Даже фотографии во весь рост нет, только лицо. Красивое мужское лицо с высоким лбом и полными губами. Глаза, брови — все как у Эльзы. Маму жалко. Дочь без возражений обещала спросить мужа сразу, как приедет домой, нельзя ли узнать что-то про человека по фамилии Эргард. — Может, у него доступ к архивам есть, — Августе хотелось поговорить, объяснить, почему рассчитывает на зятя. Но Эльза тему закрыла. Она не любила говорить про отца. — Спрошу, узнаю, напишу. На этот раз дорога к дому получилась слишком долгая: сначала поездом ночь от областного центра до конечной станции, последнего города на тупиковой железнодорожной ветке. Затем на попутке. Эльза опыт поездок по здешнему захолустью уже приобрела, знает, где шоферы поджидают попутных пассажиров на Вишеру, чтобы подкалымить. Правда, сейчас с транспортом сложно. Осень затяжная, снег валит, а не примораживает. Реки в октябре должны встать — не встали. Машин теперь на трассе мало. Но Эльза не со мневалась, найдется для нее место — если не в кабине грузовика, так в кузове под брезентом. В кузове еще лучше. Лежа на каких-нибудь мешках, передремлет она все ухабы. Одно плохо: поезд приходит утром, а первые попутки пойдут ближе к обеду. Мама, зная про этот люфт, велела навестить родню. Мамину родню. Эльза их родными себе не считала. Бабушка с раннего детства попрекала отцом, врагом народа, выблядком звала. Дядья оба запойные, и тоже любители о врагах порассуждать, пусть и не так радикально, как их мамаша. Младший танкистом срочную служил, защищал социализм в Венгрии, когда там чуть не случился переворот. Настоящий герой, а трезвым никогда про это не рассказывает. Старший освобождал Будапешт в 1945-м. Как начнут спорить, кто лучше воевал, обязательно до драки. Потом ревут оба, как две бабы. Двоюродные братья — голь перекатная, только и знают стрелять по рублю на портвейн. Один сидит, другой вышел, третий туда собирается. Есть у них еще сестра Клавдя, дочь младшей маминой сестры. В прошлый раз Эльза к ней наведалась. Живет сестра в бараке, пол в комнате прогнил, на стенах — плесень. Ребятишки золотушные в тряпье копошатся, трое или четверо. Сама опять беременная. Муж у нее надежный, хорошо зарабатывает, даже не пьет, только злой очень. В прошлый раз кузину Эльзу удивила Клавдя так, что отбила всякую охоту общаться. Эльза обратила внимание на странное произношение, как будто язык Клавди слегка западал при разговоре. Тараторит громко, а неразборчиво. Оказалось, дефект речи образовался у нее недавно, после удара по голове. Побои не снимала. Заявление не писала. — Всех бьют, не бегать же в милицию каждый раз, отлежалась, — простодушно-весело ответила сестра возмущенной Эльзе. — Были бы все живы, да и ладно. Счастье мое такое. Трудное. — У тебя еще челюсть с прошлого раза не срослась. А он по голове… — Срослась! — воскликнула хозяйка. — Только неправильно. Немного неправильно срослась, не беда, жевать-то могу. Чо еще надо? — Совсем ничего не надо? — Квартиру надо. На очереди стоим. Продвигаемся. — Опять рожать собралась? И так друг у друга на головах сидите. — Орден хочу, «Мать-героиня». А квартиру дадут. Я потому и не жалуюсь, его из-за жалоб в очереди отодвинут или вовсе турнут. В этом году обещали дом сдать. Потерплю. Сказала тоже, побои! Вон Игнат из того конца, — Клавдя показала рукой, в какой части барачного коридора проживает Игнат, — свою поколотил, она обезножела. Лежит, под себя ходит. Это — да, побои. Ты глаза-то не таращи, у нас не заради метража ребятишки родятся. Все полюбовно, от страсти. А ты порожняя ходишь. Конь молодой борозду не пашет? — И Клавдя разразилась похабным хохотком, гримасничая, подмигивая и делая неприличные движения. Идти сегодня к ней совсем не хотелось. В новую квартиру из барака семья не переехала. Зимовать на прежнем месте будут с гнилым полом. О чем там говорить? Увечья считать, увещевать — только расстраиваться. «Хорошо, я не в мамину породу уродилась», — думала Эльза, толком не зная, в чем особенность породы папиной, но уж мамина-то — жуть. Она встряхнулась и понесла свое бодрое настроение в райком ВЛКСМ. Уж там найдется приятная компания чайку попить и побеседовать о чем-то дельном. Отражение Эльзы закачалось в стеклянной двери железнодорожного вокзала. Черная шляпка из пухового фетра — колпачок с декоративными пуговками на боку — и сиреневое пальто реглан с бархатным воротником-шалкой, широкое вверху, зауженное книзу. Остро модный силуэт. Автобус как раз подошел. Надо поспешить, следующего не дождешься. Помимо бодрого настроения Эльза имела при себе небольшой чемоданчик с металлическими уголками, сетку-авоську с пупсом для дочки учительницы химии, большую корзину яблок. Корзина совершенно не вязалась со стилем и обликом Эльзы. Корзину она несла с трудом, держа руку на отлете. Яблоки по случаю купила мама и велела забрать все, потому что венгерские и по рубль тридцать. «Мне такие есть дорого, а вы молодые, вам надо», — обосновала Августа свое решение, и спорить с ней не имело никакого смысла. Килограммов пять-шесть яблок, да еще корзина сколько весит — тяжелый груз. Эльзу слегка перекашивало на сторону. Чемодан с пупсом не уравновешивали тяжелые фрукты. Она поспешила к автобусу, проваливаясь в месиво из воды, грязи и снега. Успела. Два года ходит Эльза в своих щегольских нарядах по деревенским улицам, по дощаным тротуарам. И сколько еще ходить там — неизвестно. Пока мужа не переведут по службе в какое-нибудь место получше или похуже. В Ныробе она привыкла, там настил высокий, дождь такому тротуару не страшен, и снегом заметает не сразу. Поселок городского типа называется, хотя, по сути, деревня деревней. А тут город. И вот приехала в центр города, ступила из автобуса на улицу, сразу и увязла в снежной каше. Где-то в глубине этой жижи должен быть асфальт. Наверное, положить забыли. Выбралась на сухое. Пошла вокруг площади, занятой церквами и колокольнями, в сторону бывших купеческих домов, где размещаются и райком, и горком, и роно, и прочие органы местной власти. Под низким серым небом ветхие культовые постройки старинного города выглядят совсем уныло. Над затейливым «красным крыльцом» собора просела кровля. «Падающая» колокольня и вовсе потеряла вид. Эльза остановилась, пригляделась: вроде все больше заваливается, того гляди рухнет. Внутри колокольня гнилая, снаружи облезлая. Надо реставрировать, а руки не доходят. «Людям жить негде, дороги разбиты, какие там колокольни реставрировать, снести все к черту, но, говорят, история, архитектура… Почему как история и архитектура, так обязательно церковь и колокольня? — размышляла Эльза, шагая вверх по улице в сторону райкома ВЛКСМ. — Понастроили, храм на храме, все — Богу, а сами жили в лачугах. Родимые пятна капитализма. Трудно их стереть, а стирать надо решительно, энергично». Внутренний монолог прервал бегущий навстречу третий секретарь Саша. Оказывается, прямо сейчас идет на Вишеру райкомовский КАВЗик. Саша увидел в окно Эльзу, догадался, что она проездом, с учебы возвращается, и помчался навстречу. Придержал водителя, чтобы еще пассажира взял. Автобус небольшой, и народу набралось много, но места еще остались. — Ой, как кстати! — обрадовалась Эльза. — Я собиралась попутку ловить. — Ну да, поймаешь! Сейчас не поймать, давай корзину, помогу. Как мама? — На учебе в области они были вместе, а потом Эльза осталась навестить маму. Поехала к ней в небольшой молодой город, где сама выросла. — Здорова, бодра. Гостинцами нагрузила. Держи яблоко! Венгерское. — Спасибо! Часа четыре ехали, пока райкомовский автобус остановился на берегу реки Вишеры напротив Рябинино. Приехали! — Кто здесь временные, слазь, кончилось ваше время! — водитель дядя Юра имел обыкновение цитировать Маяковского, обращаясь к пассажирам, доставленным по месту назначения: мол, пора покинуть автобус. Сам-то он тут, у себя в кабине, как в кабинете, — постоянный, а не временный.
Эльза выгрузила свою поклажу, угостила шофера мамиными гостинцами. Он яблокам обрадовался, поблагодарил, развернулся и уехал, плюнув напоследок синим дымком из выхлопной трубы. Остальные попутчики ехали куда-то дальше. На пустынном низком берегу она осталась одна. В шляпке с пуговками, пальто-реглан и ботах с секретом — лаковыми туфлями внутри. Тишина. Туча набежала и просыпала немного крупчатого снега. Крупка не растаяла и к земле не прилипла. Ветер погнал тонкую поземку, сметая снег в глубокую колею от колес какой-то огромной машины. В выемку протектора легко входила и выходила Эльзина нога в ботике. Вела колея прямо в воду. «Значит, тут брод», — сообразила Эльза. Она без надежды оглянулась вокруг, оставила в колее несколько изящных отпечатков своих подошв в третьей балетной позиции, точно по рисунку протектора. Наигралась в эту игру быстро и загрустила. Ветер подул в другую сторону. Туча вернулась и высыпала остатки снежной крупы. Наступали ранние ноябрьские сумерки. Венгерские яблоки стыли на ветру. По реке шло сало, или шуга, как здесь говорят. Эльза, недавно угревшаяся в салоне автобуса и успевшая подсушить обувь, затосковала, здраво оценив свои шансы: «Никто меня здесь не найдет до будущей весны». В селе на противоположном берегу, метров триста отсюда, не наблюдалось никакого движения. Кричать бессмысленно. Рассчитывать на удачу и ждать случайной лодки глупо. Смеркается уже. Она сняла шейный платок, рискуя выпустить на ружу последнее тепло. Стала махать, бегая по берегу. Повезло. Заметили ее в Рябинино. Один ловкий мужик переправился туда-сюда на моторе, уворачиваясь от шуршащих по бортам слипшихся снежных масс. В его семье и переночевала. Эльза, конечно, знала, что Рябинино совсем еще недавно было населенным пунктом ГУЛАГа, и полтора года назад, когда впервые приехала, наверное, не решилась бы остаться здесь на ночь. В таких поселках нет коренного населения в обычном смысле этого слова. Второе поколение — уже «коренной». Все тут пришлые, приехавшие по вербовке, высланные или отпущенные на поселение после отбытия срока. Теперь она не боялась этих людей. Научилась ценить их способность прийти на выручку, поделиться последним куском. А каким еще, если у них на самом деле каждый кусок — последний? Она присматривалась и прислушивалась к их речи, богатой словечками из разных диалектов, расцвеченной разными акцентами, а порой, наоборот, академически правильной, будто даже дореволюционной. Смотрела и слушала, потому что спрашивать напрямую о том, какой дорогой каждый пришел в эти края, не принято. Мысль: а вдруг отец где-то тут, на поселении, — нелепая и навязчивая, никогда не отпускала Эльзу, как ни гнала, ни глушила ее дочь врага народа. Она не разыскивала человека, давшего ей странное отчество Рольфовна, да и само имя, как говорила мама, тоже он придумал. «Придумал-передумал», — говорила себе Эльза, объясняя молчание отца, ни разу ничем себя не проявившего после окончания срока, данного ему по приговору в феврале 1938 года. Мама продолжала надеяться. Эльза — нет! Выбирая по распределению после вуза этот ссыльный край, она и не думала надеяться, что встретит тут отца. Но вдруг? Вдруг ему продлили срок? Скажем, двадцать пять лет тоже давали? Давали. Почему он не написал об этом, если без права переписки только десять? Не сходится. Но вдруг! Попутный транспорт в Чердынь ожидался завтра, а там до Ныроба рукой подать, каких-то полсотни километров и одна переправа вроде этой. Ночью, наконец, ударил мороз. На почву пала густая, как щетка, изморозь. Бортовой ЗиЛок, подхвативший попутчицу до Чердыни и дальше почти до места, шлифовал колесами дорогу на подъемах. — Резина лысая, — пояснял шофер, тщательно воздерживаясь от мата в присутствии нездешней женщины. Матерок вылетал, но шофер его из деликатности сглатывал. Получалось звонкое выразительное междометие, напоминавшее икоту. Эльза непроизвольно напрягала мышцы, будто силясь ЗиЛку помочь вскарабкаться по скользкой дороге. Мотор завизжал, затрясся. Выехали. В Чердыни водитель взял груз — почту и почтальонов. В кузов набилось еще человек семь попутчиков. Кто куда: Покча, Вильгорт, Камгорт, Искор, но больше в Ныроб. По пути еще народ подсадили. На что все эти люди рассчитывали? Оказывается, на том берегу Колвы будет ждать машина, из колонии выслали. Эльза собиралась позвонить мужу из Чердыни как раз насчет машины, но раз все само собой устроилось, решила не беспокоить напрасно. А ему все равно сообщили: мол, жена едет. Кто-то узнал учительницу немецкого, и весть быстро долетела до адресата. Телефон-то на почте работает. До Камгорта хорошо доехали, а за ним — переправа. Дороги нет. Так и договаривались. Подхватив корзину, пупса и чемодан, Эльза легко сбежала с высокого берега к воде. Где тут переправа? Ох. Не так она представляла это сооружение. Оказалось, не готова. «Это ж почти как Христос по водам, аки посуху?» — вспомнилось выражение из атеистического курса. Почтальон с сумкой — ему хоть бы что, привычный, пробежал первым. Мост двоих не выдержит, поэтому идти договорились с промежутком: один полреки преодолеет — другой заходит на тропу. Эльза с корзиной — ни жива ни мертва. Как раз посередине застряла. Впереди стремнина, и тропа сужается. Жуть. И тут услышала, с того берега Павел кричит: — Поставь вещи, сама иди, я заберу! Она чемодан и корзину поставила, пупса привязала к ручке, а как перешагнуть — не знает. Ноги не слушаются. Все же справилась. Двинулась к берегу налегке. Павел кричит: — Смотри на меня, на воду не смотри! Дошагала, не глядя под ноги — только в его глаза. Кинулась на грудь и без слез разрыдалась. Как ехали до Ныроба, и не помнит. Дремала, переживала и радовалась, думалось: «Вот так всю жизнь теперь, глядя ему в глаза, — и ничего больше не надо».
Немецкого языка он не любил. Мальчишкой остался в оккупированном Житомире. Трудно после пережитого любить немецкий. Слов, однако, знал много. Поневоле выучил, благодаря чему и выжил, несколько раз от смерти уходил. Теперь они порой в немецкий играли: — Гебен зи мир битте брод на бутер, — говорил Павел за столом, делая «лицо иностранца». — Бутер на брод, — весело поправляла его Эльза. — Хотя можно и наоборот попробовать. Хочешь? Воллен зи? — А можно без хлеба? Кайн брод, а колбасу гебен — давай. Еще во время войны Павел решил непременно стать офицером. После школы поехал поступать на пограничника. Не взяли. Биография подвела, пометка об оккупации. Отслужил срочную и, получив характеристику-рекомендацию от командира части, поступил учиться на офицера куда взяли, а взяли в училище МВД. После выпуска направили в Ныроб. Интересное место. Павел увлекался историей. Знал, что в сентябре 7110 года от сотворения мира Борис Годунов отправил в деревню Ныробку государственного преступника Михаила Романова, велел посадить его в яму, где держать до смерти. — В каком году? — переспрашивала Эльза. — По нашему текущему летоисчислению в 1601-м. Так и написал в указе: сослать в Ныробку, где жизни нет! А жизнь-то есть в Ныробе, наша жизнь тут ключом бьет! — смеялся Павел.
— И что стало с Михаилом Романовым в Ныробе? — Помер. В яме. А мы будем жить. — Долго и счастливо? — Счастливо. Когда счастливо, то, кажется, совсем недолго, не надоест. Она доставала шпильки, рассыпала и расчесывала светлые тонкие волосы… Время останавливалось на вдохе, но их жизнь продолжалась. * * *
Эльза потом вспоминала слова мужа про «счастливо недолго». Какое горькое предвидение! Времени действительно оставалось совсем немного. Накануне празднования годовщины Великой Октябрьской революции оба очень были заняты. Он — на службе, она — в школе. Готовили парад, и концерт, и украшение праздничной колонны. Эльза, как классный руководитель, вела выпускной десятый класс. Половина школьников ходили на уроки из ближних деревень, из дальних — жили на квартирах в Ныробе. В каникулы разъедутся-разбегутся, не соберешь. Поэтому встречу с красной партизанкой Софьей Кирилловной Носовой — в Ныробе чуть не половина жителей Носовы, но эта особенная! — назначили на шестое число. Старшеклассники готовились. Сами сделали из папиросной бумаги нереально крупные гвоздики, чтобы вручить достойный букет ровеснице века. Разучили под фортепиано боевые песни «По военной дороге» и «Красные кавалеристы». Договорились, какие вопросы будут задавать для начала живого разговора, а потом уж как пойдет. В финале комсомольцы решили дать клятву хранить верность идеалам революции, которые Софья Кирилловна защищала с оружием в руках, проливая кровь за советскую власть. Софью Носову все хорошо знали и звали ее в обычное время Соня Шляпа. Никто не помнил, почему Шляпа, кто помнил — того не спрашивали, а не спрашивают, так они помалкивали. У каждого коренного жителя в Ныробе фамилию дополняет кличка. Без прозвища остаются только самые заурядные личности, ничем не выделившиеся. В соседях у Софьи Кирилловны живут Рыба, Рыбка, Окунь, Сявка и Калебан. Она же — Шляпа, и никому дела нет, почему так. Калебан — прозвище куда интереснее, а тоже не говорят, откуда пошло. Работала Носова санитаркой в больнице. Недавно поселок Ныроб утратил статус райцентра, и больница, теперь уже не районная, стала потихоньку хиреть. Совсем закрыть ее нельзя — случаи разные бывают. Пусть оборудования современного нет, а порой хоть таблетку дать — и то помощь. В штате хирург есть и два терапевта, акушерка и какой-никакой гинеколог. А когда зубного пришлют из области на вахту, для него откроют кабинет, временно законсервированный. Врачи здесь и раньше не задерживались. Разве что подвижники, героического склада люди или, наоборот, сильно пьющие. Поселенцы, сосланные по 58-й статье, схлынули после разоблачения культа. Тогда почти вся интеллигенция бросилась прочь, за один сезон уехали. Остались единицы. Школу заблаговременно пополнили кадрами, и до сих пор девушки-идеалистки по распределению приезжают работать в глубинку. Они, может, и не предполагают на момент выбора глубину этих глухих мест, но как приехала, сиди на месте, работай. Пути обратно нет. Зато коллектив хороший. С больницей хуже. Присылают молодежь после института, а те ищут лучшей доли в ведомственной медсанчасти, кто потолковее, туда перетекают. Самый устойчивый медицинский кадр тут как раз Софья Кирилловна, она же Шляпа. Никуда не перетекла и не собирается. Командует на своем посту бессрочно. Цену себе Шляпа знает, и заявить о ней всегда готова. Каждый праздник Софье Носовой, как ветерану, грамоту выписывает то райком, то исполком. Она от этих грамот в своих глазах росла-росла и непомерно выросла. В магазин заходит с пинка. Попробуй не продай ей чекушечку вне очереди или заступи дорогу на выходе. Всех несет по кочкам, может и пятерней приложить в запале. То же самое в аптеке, на почте, в кинотеатре. Если ей картина не нравится, встанет посреди сеанса и уйдет, проклиная весь белый свет, ноги зрителям обступает и на экран плюнет. Боевая старушка. Глядя на нее, понимаешь: колчаковцы не подобру-поздорову покинули этот край в 1919 году. Так вот, когда прошел слух, что Софье Кирилловне дают к юбилею революции орден, причем Боевого Красного Знамени, появились два мнения. Одно официальное — о том, как почетно иметь в селе орденоносца. Другое простонародное — стали гадать, на какие бесчинства подвигнет Шляпу высокая государственная награда. Оба мнения легко ужились в каждой ныробской голове. Они друг другу не противоречили: и почетно, и боязно, и начеку надо быть. Соня Шляпа дана им для почета и устрашения. Не зря кровь проливала. Митинг по случаю ордена в Ныробе назначили на седьмое, совместили с демонстрацией, а вручили его накануне. Специальный представитель из области приезжал с фотографом, кинокамерой и журналистом. Вертолетом сюда и вертолетом обратно. Спецрейс. В школу Софью Кирилловну привели несколько обескураженную помпезностью мероприятий, следовавших одно за другим. Под руки проводили в зал. Она молча заняла место за столом, покрытым кумачовой скатертью. Под стул положила дерматиновую сумочку и сетку с продуктовым пайком, который прилагался к ордену. Внимательно выслушала песни и литмонтаж комсомольцев в буденовках, склеенных из оберточной бумаги. Наконец, ей предоставили слово, и тут в голове старушки что-то щелкнуло. — Когда полчища немецко-фашистских захватчиков вторглись на нашу землю, — начала она свою речь, дрожа подбородком. Дальше следовал сбивчивый рассказ про лошадей, которых надо было вырастить и перегнать в Советскую армию. Она прервалась выпить воды, и директор школы Иван Никифорович осторожно повернул ход мыслей на другую войну, Гражданскую: — Расскажите нам, Софья Кирилловна, о сражениях с колчаковцами, в которых вы участвовали лично.
— А? А! Колчаковцы зверствовали тут. Зверствовали. А потом пришли англичане и — тоже. Она засуетилась, попросилась выйти. Прихватила зачем-то свою дерматиновую сумку. Вернулась быстро, в несколько измененном состоянии. Повеселела, и напряжение будто отпустило. Педагоги, понимая, что связного рассказа от Софьи Кирилловны ждать не приходится, приступили к вопросам. Первым руку поднял юноша из Эльзиного класса: — Скажите, пожалуйста, удалось ли вам сохранить буденовку, в которой вы сражались? Софья Кирилловна обвела собравшихся недоуменным взглядом и выдала: — Не было у меня буденовки. Не выдали. Я в шляпе ходила. — В какой шляпе? — уточнил обескураженный директор, впрочем, его вопрос был скорее риторическим. — В шляпе с лентой и бантом, — гостья руками показала над головой что-то невообразимое. Зал взорвался хохотом. Все, наконец, поняли происхождение Сониного прозвища. Но вечер встречи на том не закончился. Последовал рассказ про англичан и про то, как они бежали, разбитые под Искором. — Так, значит, весь народ восстал против английского войска? — спросил мальчуган-пятиклассник, затесавшийся в компанию старших школьников. — Нет. Не весь. Нашлись отступники, предатели нашего рабочего дела, — видно было, Софья внутренним взором видит сейчас кого-то из предателей. Она помолчала, вглядываясь в прошлое, потом будто ожесточилась лицом и сказала: — Катька, вдова брата моего, убитого белыми, — тут Соня соврала, но, как говорится, ради красного словца… — пригрела англичанина. Хотела с ним бежать за границу. Коня ему дала, патроны, хлеба, картошки дала, овса, тулуп… Нет, тулуп у него свой был, шинель английская. Сахару дала… сани… уздечку, снегоступы почти новые… одеяло, тоже новое, перину из приданого… Софья увлеклась перечислением всего отданного врагу добра и, похоже, лишнего привирать стала. А ребята хотят знать, чем дело кончилось, спрашивают. Соня вздохнула, тряхнула седой головой, подстриженной под горшок, и призналась: — Пришила я ее, — развернулась к директору и, привстав, показала, как именно пришила сноху. — Вот! Директор отшатнулся, инстинктивно прикрывая руками область печени, куда метила старушка, а ребята аплодировали ветерану, эффектно завершившему рассказ о боевых подвигах. — Теперь орден у меня, — кланялась Софья Кирилловна. — Покажите орден! — кричали из зала. — Орден хранится в сейфе. Завтра увидите на митинге, — объявил директор. Дальше по программе комсомольцы дали Софье Кирилловне клятву следовать заветам Ильича, после чего вынесли стулья, освободив помещение для танцев. Домой Эльза вернулась около полуночи. В их крохотной квартирке, состоявшей из кухни и спальни, было жарко натоплено. Хозяйка, у которой квартировали молодожены в ожидании казенного жилья, дров не жалела. А чего жалеть: дрова офицерские, выписаны через колонию, кончатся — еще привезут сколько надо. Павел спал в необычной мучительной позе, свернувшись. Потрогала его лоб. Похоже, у него жар, или с холоду ей так кажется? Будить не стала. Выпила потихоньку чаю с бутербродом, разогревать оставленные для нее котлеты не стала, вынесла в холодные сени. Легла на диван, чтобы не беспокоить прихворнувшего мужа. Ночью он стонал, проснулся рано, жаловался на боль в животе. Она рылась в коробке с таблетками, дала анальгин и фталазол. Что-нибудь да поможет, вот еще аспирин. Боль не проходила, и Павел отправился на службу с твердым намерением обратиться в санчасть. Эльза раньше него тем утром ушла в противоположную сторону, в школу. Демонстрация! Надо выстроить класс в колонну, получить в учительской плакаты и лозунги, заранее написанные белилами на кумачовом полотнище. Сердце ничего ей не подсказало, слишком важными заботами занята голова. Потом она будет вздрагивать от каждой новой запоздалой мысли о том, как надо было поступить, как надо было, если бы…. Она казнила себя за каждый неверный шаг с того самого момента, как заподозрила у мужа жар. Ничего нельзя было теперь изменить. Ничего. * * *
Павел проснулся рано, еще пяти не было на часах. Дышалось трудно из-за тяжелой сосредоточенности всего организма на происходящем в животе безобразии. Там ныло и токало в правом подвздошье. С вечера спал он плохо, дважды выходил до ветру. Во второй раз его прямо возле нужника стошнило. Зря поел котлет накануне. Говорят ведь, ужин отдай врагу. Отдал бы, если бы хоть обедал. А день выдался тяжелый, собрался Павел на Вижаиху инспектировать дальний лагерный пункт, ехали, да не доехали, колесо у «козлика» пробило. Как говорит Равиль, водитель из старослужащих, «шпиона поймал» — кусок проволоки воткнулся в борозду протектора, распорол камеру. А на запаске по здешним дорогам далеко не уедешь, тем более сейчас, когда колдобины морозом схватило, а снегом не засыпало. Пока сняли колесо да разбортовали, да вулканизировали заплату, хорошо у Равиля всегда с собой паяльная лампа. Колесо залечили, а время ушло, надо возвращаться. Добрались до поселка, уже смеркалось, а на столе в штабе телефонограмма с требованием представить отчет по выполнению задания на лесозаготовки за первый месяц четвертого квартала не по сокращенной, как запрашивали, а по расширенной форме и срочно. Завтра выходной, праздник. А приказ есть приказ, значит, сегодня успевать надо. Рассылал запросы по отрядам, в столовой ужин пропустил, вот и вышло, что с утра маковой росинки во рту не было. Пустого чаю в кабинете назюзгался — да и не чаю вовсе, а заварки на брусничном листе, у того же Равиля взял, чтобы не кипяток пить, а со вкусом, с цветом. Теперь уж и не понять, то ли от листа этого брусничного прихватило его, то ли от котлет. Жена в шко ле, там свои предпраздничные хлопоты. Не дождался, один лег. И вот теперь, утром, почувствовал, что желудок у него остановился. Не варит. Эльза на диване заворочалась, спрашивает сквозь сон, который час, ей сегодня на демонстрацию надо, опять рабочий день. Подумалось с нежностью: пусть поспит, — и все же не удержался: — У меня желудок остановился. Павел не то чтобы жаловался, вслух сказал про желудок от растерянности. Весь внешний мир, начиная от этих ветхих стен до квартиры, обещанной ему в новом доме, весь мир до самого сердца глухой тайги, на краю которой стоял их поселок, подвластен был ему, тридцатидвухлетнему майору МВД, дважды победившему судьбу. Первый раз — когда мальчишкой попал в список на работы в Германии, но в дороге сбежал, и второй — когда будучи лицом, проживавшим на оккупированной территории, все же поступил в военное училище. Весь мир — да, понятен, ясен и подвластен согласно уставу службы. А собственный живот со всем его содержимым — дело темное, командам не поддается, как управлять им — неизвестно. Павел оробел перед бедой, грозившей ему не извне, а изнутри, из него самого. Должно быть, уловив эту нехарактерную робость, растерянность в интонации мужа, Эльза проснулась, как от удара. — Котлеты на ночь ел холодные или разогрел? — И так, и так. Сначала холодную съел, пока остальные разогревал. — Вот и встали колом, — поставила диагноз Эльза.
— Может, еще пройдет, — Павел сам не верил своим словам, слишком уж худо ему было. — Неловко как-то болеть сейчас, в праздник. Ему хотелось еще поговорить, ухватившись, как за канат, за крепкий, сильный голос жены. Но как раз накрыло новым приступом, и он ощутил свое бесконечное, как тайга, одиночество, нарастающее вокруг ноющей боли в животе. Решил это пережить и попытался дремать до настоящего утра. Эльза дала таблетки. Вроде полегчало. Проснулся, когда она собиралась уходить. Спросила, не вызвать ли врача. Отказался, сославшись на свою санчасть, где специалисты лучше. — Сейчас встану! — шепнул наклонившейся его поцеловать Эльзе. Спустя полчаса он, скорчившись на правый бок, вывел со двора мотоцикл «Урал» и поехал в часть. Но, подчиняясь очередному схватившему его приступу, свернул в поселковую больницу. Кое-как поднялся на крыльцо и, держась за косяк, открыл дверь в приемный покой. В то утро дежурила фельдшер Катя, знакомая. В поселке незнакомых у Павла вообще не было, но Катю он знал по-особенному. На прошлой неделе в части гуляли свадьбу Кати и солдата, пожелавшего остаться на сверхсрочную как раз из-за Кати, недавно распределившейся в поселок и отрабатывающей положенный по распределению срок. Павел выступал и сватом, и посаженным отцом. Катя смутилась, увидев его у себя в кабинете. Начальник мужа! Выслушав жалобы больного, она не решилась осмотреть и пальпировать его больной живот, а согласилась с предположением, что виной всему холодные котлеты, и велела ехать домой, принять порошок магнезии, лечь на правый бок на грелку и ждать стула. Нет, про стул она тоже не решилась сказать. Неловко про такое говорить молодому интересному мужчине и начальнику. «Пусть просто ляжет на грелку, а там уж как пойдет», — рассудила Катя. На грелке Павел пролежал минут двадцать, а то и меньше. Острая боль судорогой приподняла его на постели, в следующее мгновение он оказался на полу в позе эмбриона. Внутри разливалось что-то горячее, разогнуться он не мог. На стук упавшего тела прибежала квартирная хозяйка. Она и вызвала скорую. Операция длилась четыре часа с лишним. Перитонит — случай неприятный. Оперировали в поселковой больничке. Бригада скорой рассудила, что чем скорей, тем лучше, больничка тут, а везти пациента в часть, в госпиталь — лишняя дорога, да и навещать его потом будет сложно. Еще один резон был: вызвала квартирная хозяйка медиков гражданских, везти в госпиталь — вроде как недоверие коллегам выказать. Соперничество между учреждениями шло подспудное, однако всем известное. Эльза встревожилась, не увидев мужа на демонстрации в колонне военных. Квартирная хозяйка рассказала, что случилось. Весь вечер Эльза провела в больнице. Спустя сутки Павлу велели вставать, и он встал, опираясь на плечи двух солдат, присланных из части. В тот день он в последний раз выходил пусть не на прогулку, а хотя бы на крыльцо подышать вольным, не больничным воздухом. Седьмого ноября весь день шел снег, а тут как раз начало таять, и солнце пробилось к Ныробу, пустив косые лучи сквозь низкую, как потолок, облачность. С крыши потекло. Одна отдельная капля упала Павлу прямо на лоб. Павел — руки были заняты, лежали на плечах солдат — помотал головой, стряхивая капель с лица. Движение отозвалось пронзительной болью в области свежего шва. — Ничего, ничего, — проговорил вслух Павел. — Конечно, товарищ майор, ничего, — охотно отозвались оба его спутника. Эльза приходила каждый день. Иногда с тетрадками. Рядом с койкой сидела — работала. Каникулы закончились, а лечение все затягивалось. Почему-то возникло осложнение на ноги. Шов срастался хорошо, а ноги раздуло, и вставать Павел не мог. В конце ноября ему принесли ордер на квартиру. Такая радость, а Павел в больнице, жаль. Эльза еле удержалась, не сказала про подозрение на беременность. О чем говорить, если срок совсем еще маленький, и у врача она не была. Просто задержка, но такая… убедительная. Подташнивает по утрам. А вчера холодца захотелось. Никогда не любила она холодец. С чего бы захотелось? Павел попросил сходить в новый дом, посмотреть квартиру. Посмотрела. Хорошая! Двухкомнатная, как обещали. — На вырост, — сказал Павел о квартире. — Хорошо.
Она чуть не заподозрила, что он знает, или догадывается, но все равно промолчала, не выдала свой секрет. Решила ждать до выписки. Температура держалась, ноги лучше не становились, и Павел все чаще отсылал ее домой. Поговорит полчасика и велит идти: мол, перед соседями по палате неудобно. А сам бледный становится, и на лбу испарина. Она промокала батистовым платочком его лоб, взглядом спрашивая, в чем дело. — Ничего, просто я устал. Она заходила к главврачу, задавала вопросы. Главврач и сам даже начал проявлять беспокойство. Больной никак не поправляется, а должен бы. Особенно огорчали доктора распухшие ноги пациента и неспособность его самостоятельно передвигаться. О признаках гангрены Эльзе не говорили. Признаки появились, и причины их здешние медики объяснить не могли. Просто наблюдали за процессом. Наконец, Эльза отправилась в часть и просила начальника госпиталя вмешаться, забрать мужа из поселковой больницы или хотя бы проверить правильность лечения, которое, уже очевидно, оказалось малоэффективным. Милейшая женщина Глафира Ефимовна, заведующая хирургическим отделением, всецело разделявшая тревогу молодой женщины, отказалась проводить инспекцию, ссылаясь на профессиональную этику, да и по-человечески неловко ходить «со своим уставом в соседний монастырь». Глафира Ефимовна оказалась не так проста. После визита Эльзы она запросила светило из областного центра на консультацию по якобы очень сложным госпитальным случаям. Светило доставили вертолетом. Доктор под видом родственника отправился в поселковую больницу и с ходу обнаружил у залежавшегося пациента тяжелейший тромбофлебит. Поговорил частным образом с лечащим врачом, не раскрывая уровня своей компетенции, частным же образом сделал назначения. Эльза бросилась по аптекам. Нашла лекарство не здесь, а в соседнем районе. Ездила на попутной машине туда и обратно, уже реки встали, оказия подворачивалась каждый день, в школе подменилась с уроками. Павел к тому времени уже в большой мере потерял способность общаться, почти все время находился в забытьи. На другой день Эльза обнаружила дефицитные порошки выброшенными в мусорную корзину. На закономерный вопрос Павел с раздражением ответил, что ноги его больше не интересуют, живот болит так сильно, что ног он все равно не чувствует. Глафира Ефимовна продолжала заочно через Эльзу вести лечение тромбофлебита, подбирая дозировку препарата. Поили под видом морса. С животом, несмотря на благополучно заживающий шов, становилось все хуже. Хирург на вопросы обижался: — Шов заживает? Заживает! Не гноится, не расходится. Какие ко мне претензии? Эльза обратилась к главврачу с просьбой перевезти мужа в областной центр санитарным самолетом. — Голубушка, с чем мы повезем его в областной стационар? С элементарным аппендицитом? Вы по нимаете, что это нелепо? Даже неловко говорить такие вещи. По-вашему, мы должны расписаться в собственном бессилии и некомпетентности? Ваш муж и так уже стал притчей во языцех. Вы не представляете, на какие жертвы мы идем, какие нетривиальные меры предпринимаем в отношении вашего мужа. Его давно пора выписывать. Никого так долго не держат в стационаре после операции по поводу аппендицита. А мы его держим. Вы не представляете, какие медикаментозные препараты он получает. Он — единственный! «Что за препараты?» — думала Эльза, интуитивно угадав намек на что-то нехорошее. На что? Взятку вымогает? Ерунда. Взяток тут не берут. Тайга. И все же главврач выдал ей что-то, чего выдавать не собирался. Вскоре дело прояснилось. — Морфий, морфием его колют. Эльза вздрогнула и оглянулась на голос. Соня Шляпа в застиранном халате из синего сатина протирала батарею центрального отопления, бормоча про себя что-то непотребное. Она села рядом с Эльзой на стул. Вздохнула. Стулья, скрепленные по четыре в ряд, списанные, очевидно, из кинотеатра, создавали удобство и относительный уют в холле стационара. Когда Соня Шляпа вздохнула, все четыре стула покачнулись. — Колют его давно, и в ум он уже не вернется. Подсел на морфий. А без морфия никак. Кричит, бьется. Днем — ладно, а ночью спать никому не даст. Так нутро у него горит, нет терпежу. К твоему приходу обязательно колют. Он и ждет. А как отпускает морфий, гонит тебя, чтобы не показать, как ему больно. Замечала, как гонит тебя? Ну, вот то-то и оно. Соня смотрела мимо Эльзы, и той хотелось думать, что слова относятся к кому-то другому. Она встала и огляделась. Никого. — Ты бы шла домой. Она и пошла. Соседи по палате «выздоравливающих», куда перевели Павла, становились свидетелями того, как терпит майор изматывающие боли, вернее сказать, не терпит, а мечется в агонии, впадая порой в беспамятство. Действительно, строго перед визитом жены Павлу делали укол морфия. Когда наркотик переставал действовать, Павел просил Эльзу уйти, ссылаясь на усталость. Они рассказали о том позже, много позже, когда стало совсем поздно. После откровений Шляпы Эльза не спала ночь. Наконец, приняла решение забрать мужа домой в любом состоянии. Так и сказала ему на следующий день. Павел не возражал, он знал, что разговор этот не имеет смысла. Дома не было морфия, без морфия он орал от боли и рвал зубами больничные наволочки. Он не хотел домой. Но главврач сказал: посмотрим завтра. — Завтра, после консилиума, — уточнил он. Ночь на завтра оказалась последней и ужасной. Соседи по палате, не выдержав стенаний Павла, ушли кто куда. Медперсонал на крики не реагировал. Последним нечеловеческим усилием Павел на руках вынес свое тело с койки, выбросился в больничный коридор и затих.
Спустя час он умер на операционном столе. Вскрытие выявило некроз кишечника. Дело передали военной прокуратуре. Вдова получила заключение о врачебной ошибке. Частным образом ей порекомендовали обратиться в суд. Эльза не понимала падающих мимо нее слов: ошибка, некроз, суд, возмещение… Она не понимала, как свежий холмик песка, перемешанного с глиной, соотносится с ее жизнью, с ее представлениями о будущем, с ее маленьким секретом, хранить который теперь уже не имеет смысла. Она ходила на кладбище каждый день. Начались каникулы, теперь она могла больше времени проводить там. Работу — методические занятия — прогуливала. — Надо ее остановить, — говорила секретарь парторганизации на заседании бюро. — Нехорошо, комсомолка и член райкома ВЛКСМ, в партию готовилась вступать, а ведет себя совершенно несдержанно. Просто неловко на это смотреть, и тем более дети, ученики и родители все это видят и говорят, обсуждают, бегают даже смотреть на нее. Говорят, она там чуть ли не молится, лбом о землю бьется. Позорище. Если так дальше пойдет, я отзову рекомендацию на прием в ряды КПСС. Каждый вечер с ней оставался кто-то из коллегподруг. Наутро она снова шла к нему, на кладбище. Почему-то считалось, что ее надо остановить. Не остановили. Иначе вышло. Однажды она проснулась в крови, низ живота ныл. Снова скорая и та же больница. Зачем-то ей хотелось узнать, кто не родится у них с Павлом — мальчик или девочка? Сказали, это неважно, и определить на таком сроке нельзя. Эльза обиделась на ребенка, который, как ей думалось, отказался от нее и ушел вслед за мужем. Почему ушел? После выписки она вернулась в съемную квартирку. Теперь хозяйка топила печь экономно, сообразив, что колония не будет снабжать дровами вдову, тем более что ребенка та потеряла. Эльза все еще не понимала слов «врачебная ошибка» и «возмещение», но из них образовалось слово «возмездие», и вспомнилось, как начальник ИТК сказал… Что он сказал? Да! Обратиться частным образом в суд. Поехала к адвокату. Она до сих пор относилась с пренебрежением к людям этого племени. Защищать преступников — это ж каким надо быть подлецом и уродом, бесчеловечным моральным уродом! Но сейчас она понимала: адвокат должен защитить ее мужа от «этических норм», от бессовестного врачебного произвола. Сначала обратилась к местному, что подвизался при колонии. Сказал много, но совершено не обнадежил. Полетела самолетом в областной центр. Там адвокаты лучше и за дело готовы взяться. Адвокат велел собрать документы. Помимо справки о врачебной ошибке нужно взять выписку из медицинской карты, а лучше подлинник карты. Заручиться показаниями свидетелей. Свидетелей чем больше, тем лучше: медсестры, нянечки, пациенты, находившиеся в то же время на излечении, сослуживцы… — Солдаты-срочники, вы говорите, как-то участвовали? — рассуждал адвокат. — Тоже пригодятся, хотя в суд их вызвать будет проблематично. Значит, так, определитесь заранее с кругом свидетелей, а я подъеду, когда они будут готовы. Исковое заявление составим после того, как появится представление о перспективах. И еще выводы военной прокуратуры понадобятся. Вы говорили, дело туда передано. — Я не поняла про перспективность дела. — Вопрос о сумме возмещения будем решать… — О сумме? Я хочу, чтоб их посадили. Зачем мне деньги? — Деньги зачем? Вы взрослая женщина, я не буду рассказывать вам о назначении денег. Хотя бы оплатить услуги адвоката. А что касается привлечения к уголовной ответственности, как раз перспектива пока не ясна. — Моего мужа убили в больнице. Убивали медленно, больше месяца. Его сделали наркоманом и убили. — Я вас понял. Давайте собирать доказательства. Назовите мне фамилию профессора, который консультировал вашего мужа по просьбе госпиталя. Он делал это частным образом? — Да. Но у меня остался рецепт от него. — Хорошо, это очень хорошо, рецепт подошьем к делу. Она вернулась в Ныроб с нехорошим чувством. Потом она поймет, это было предчувствие предательства. Казалось бы, так не может быть, но предал каждый. Выдать подлинник медицинской карты отказались, обещали сделать выписку. Медсестра, коловшая морфий, категорически отказалась говорить об этом.
Просьбу прийти в суд и дать показания она восприняла совсем плохо. Обещала скорей удавиться, чем пойти против начальства. Фельдшер Катя, спровоцировавшая перитонит, рыдала и грозилась пожаловаться своему мужу, если Эльза станет ее шантажировать. В марте солнце припекало совсем по-весеннему, кое-где оттаяли дощатые тротуары. Эльза сменила валенки на боты и шла домой, прислушиваясь к стуку своих каблуков, когда заметила, что доски прогибаются не в такт. Притормозила, и тут на нее сзади налетела Соня Шляпа. Будто подкралась! Стала обгонять, приобняла, протискиваясь, и как бы невзначай отчетливо сказала: — Медкарту они твоему новую сляпали. Даже и не проси, там все чисто. Орденоносная Софья Кирилловна пошла дальше, как ни в чем не бывало, а Эльзу будто кинжалом в сердце ткнули. Вечером к ней нагрянули товарищи мужа — двое с женами, двое так, без жен. Обещали ведь не забывать, вот и пришли с пайком, с бутылочкой кагора, паюсной икры в военторге купили. После просьб дать свидетельские показа ния многие знакомые стали шарахаться от Эльзы. Но вот офицеры — люди чести, сами пришли. Выпили. Дамы — сладенького, мужчины — коньячку. Оказывается, для разговора. Дом, говорят, в котором обещана квартира Павлу, сдали. Эльза руками машет: мол, понимаю, жилье служебное, не претендую, и по закону ничего такого не положено. А ей говорят: кому что положено не положено, на зоне кум решает.
— Мы ведь на зоне живем, так? — Ну, я лицо гражданское… — засомневалась Эльза. — Слушай, есть предложение. Не от нас, оттуда, — мужчины говорили по очереди, заранее распределив роли. А жестами показали одновременно, что предложение исходит сверху. Предложение такое. Эльза получает квартиру по ранее выданному ордеру и отказывается от всех претензий и судебных тяжб. В противном случае суд она проиграет, потому что ни одного свидетеля привлечь не удастся, и ни одного документа она не получит. Ордер, понятно, аннулируют. Гости ушли, а прибитая этим сообщением Эльза все еще не верила своим ушам. Люди здесь живут особенные. Терять им нечего. И взять с них нечего, кроме самого последнего, а последнее всего дороже, последнее не отдают. Значит, ни свидетелей, ни показаний, ни документов… На следующий день Эльза позвонила в колонию, попросила записать ее на прием к начальнику. Юрий Сергеевич будто ждал. Согласился встретиться сегодня, хоть прямо сейчас. Он полностью согласился с доводами Эльзы, вопрошающей: как она будет смотреть людям в глаза, если обменяет мужа на квартиру? Как? Ответы у него имелись. Во-первых, не мужа ей предлагают обменять, а утолить желание мести таким щедрым подарком. Во-вторых, действительно квартира в ведомственном доме таежной исправительной колонии — это не вполне то, чего может пожелать молодая красивая — да, красивая и полная жизненных сил! — женщина с высшим педагогическим образованием. Помимо квартиры у него имелось еще одно заманчивое предложение, альтернативное. Предложение выглядит так. Эльза уезжает из Ныроба. Вузовская отработка не при чем, система МВД делает ей вызов и перевод в областной центр, и обеспечивает там жильем. Не так роскошно, как здесь, не двухкомнатная квартира, а всего лишь комната в семейном общежитии, но это хорошее предложение. — Очень хорошее предложение, — настаивал Юрий Сергеевич. — Вам надо подумать о себе, о своем будущем. Сейчас самое время принять верное решение. — Он подошел совсем близко, взял ее руку и погладил сверху своей сухой мягкой ладонью. — Я гожусь вам в отцы. Я ничего дурного не хочу вам советовать. Поверьте моему опыту. Есть мнение, что нужно поставить точку. Точка будет поставлена. Так или иначе. Для вас лучше так. Он будто передавал свой опыт из рук в руки от себя — Эльзе. Пальцы ее дрожали. Способна ли она принять невыносимую тяжесть его опыта? Эльза не отняла руки. Она опять не спала ночь. В голове стучало: «Очень хорошее предложение», «Надо подумать о своем будущем». В школе к ней подошла учительница химии Нина Ивановна, та самая, которой предназначался целлулоидный пупс. Они приехали в Ныроб в один год. Личная жизнь Ниночки сложилась раньше, чем у Эльзы, то есть буквально сразу после званого вечера в школе Восьмого марта. Пупс предназначался ее дочке. У Нины Ивановны все составляющие ловко складывались: и муж согласно плану, и ребенок строго по расписанию. В последние месяцы их дружба, вспыхнувшая почти на пустом месте, фактически сошла на нет. Эльза глубоко погрузилась в горе, а затем еще и в поиск свидетелей для будущего процесса. Дружить сил совсем не осталось. Вокруг нее образовалась пустота, прежде не замечаемая ею. И только теперь, когда Ниночка Ивановна с неестественной натянутой улыбкой бочком подсела за ее стол в учительской, Эльза поняла: к ней перестали обращаться коллеги. По работе разговаривали, как прежде, а частным образом — никто. Давно, очень давно никто не подсаживался. Она смутилась, обрадовалась и засомневалась, стоит ли показывать радость, уронила ручку, подняла, кажется, совладала с собой. Ниночка тоже робела, будто не знала, с чего начать разговор, хотя все слова заготовила заранее. Ниночке нужен был ордер на квартиру, которую предлагали Эльзе в качестве отступных. Ниночка знала об альтернативном предложении. Тут самые секретные сведения распространялись быстро. Если Эльза согласится уехать, квартиру отдадут Нининому мужу. — Он первый в очереди, но ждать следующего дома долго. — Значит, советуешь ехать? — Конечно. Там город. А ты такая талантливая, что тебя здесь держит? Ты просто зарываешь свой талант. Ты можешь устроиться переводчицей
— Значит, считаешь меня особо одаренной? — Конечно! Все так считают. — Спасибо. Не ожидала. — Приятно? — Ну, как сказать. Нина Ивановна растерялась. Выручил звонок на урок. Разошлись. Градус общественного мнения в маленьком поселке измеряется просто. Индивидуум, оказавшийся в центре внимания, чувствует этот градус спинным мозгом — по взглядам из-под занавески окна, по жестам продавщицы в продуктовом магазине, по замолкающим голосам в очереди, по наспех захлопнутой калитке: увидели, кто идет, и решили переждать. Не прошло трех дней после предложения выехать в областной центр с переводом и жильем, как градусник зашкалило на отметке «Что ей еще нужно?». Нина Ивановна пришла к Эльзе домой поговорить еще раз. Свою позицию бывшая подруга обозначила очень четко. Отъезд Эльзы означал для нее освободившийся ордер на квартиру, и ордер этот она решила получить, во что бы то ни стало. — Все уже устали от ваших, Эльза Рольфовна, претензий. Вы непременно хотите крови, сроков, посадок. А люди просто хотят жить. Вашего Павла не вернуть, если Катюшу осудят или еще кого-то осудят. Мы тут и так все на зоне живем. Вас отпускают. Так езжайте, Эльза Рольфовна, езжайте, пока есть куда. Допустим, выиграете процесс. И будете здесь как бельмо на глазу. Год остался отработать. А потом что? Все равно уезжать, так лучше сейчас с перспективой, чем потом в никуда. Повезло вам, так пользуйтесь везением. Зачем плодить зло? Чай, предложенный Эльзой, Нина чуть пригубила. Не выпила и конфет не взяла. Отказалась от гостинца для дочки. Простились холодно. Попозже заглянула квартирная хозяйка. — Вы меня извините, я случайно разговор слышала. Окна мыла, вот и слышала. Подружка ваша дело говорит. Езжайте. Тем более от квартиры я вам отказываю, у меня сын должен из армии прийти осенью, ему жилье надо. А вам, я слышала, дают комнату в городе. Так вы не сомневайтесь. Кончится учебный год — и езжайте. Ну что тут возразить? Она уехала. Начальник колонии сдержал обещание о переводе. Прощался тепло, по-отечески. Выделил машину. Эльзу доставили до железнодорожного вокзала. Там, где прошлой осенью она шла по льду, теперь ходил паром. «Будто и не было ничего», — подумала Эльза. Только фамилия осталась — Снежко. Имя-отчество от немца-отца, фамилия — от мужа-украинца, и ни того, ни другого рядом. Она бросила в воды Колвы тоненькое обручальное колечко. Вот и все. А до того еще было маленькое происшествие. Когда выехали из Ныроба в сторону Чердыни, остановились пропустить колонну людей, бредущих по дороге. Странная колонна. Впереди поп, за ним человек пятьдесят женщин в длинных юбках и платках, и мужчины, в основном пожилые, среди взрослых есть и дети причем дошкольники. Водитель объяснил: искорские прихожане крестным ходом идут на городище. А что за городище, это целая история. — Там в лесу, — водитель показал налево, — мы только что отворот проехали, есть бугор с часовней и скала напротив. Местные называют ее узкой улочкой. Будто бы там мученической смертью погибла Параскева Пятница, местная святая. — Со скалы сорвалась? — предположила Эльза. — Нет! Она город спасала, который на бугре стоял. Пришли ногайцы, осадили город, стали его приступом брать, а она как бы лазутчица, что ли, зачем-то из города вышла. Увещевать врагов, что ли, не знаю, зачем вышла. Они ее схватили и стали пытать. На той скале пытали, чтобы из города видно было, как она мучается. — Чего хотели? — Не знаю, может, тайну какую хотели узнать. — Ну и чем дело кончилось? — Сожгли ногайцы православный город. — И все? — Все. С тех пор там никто не живет, а село Искор позже построили в другом месте. — А зачем крестный ход? — Они все на скалу полезут, чтобы грех искупить и чтобы урожай был. — Какой грех? — Любой! — весело отозвался шофер. — Сто грехов, говорят, можно снять, если на скалу залезть. — И урожай будет? — Я не знаю, люди верят.
— Во всякие глупости люди верят. Церковь надо закрыть, и ходы эти прекратить. Двадцатый век на дворе, а тут такая чушь и дикость. Последние прихожане прошли перед капотом ЗиЛа. Шофер отжал сцепление, переключил скорость и надавил на газ. Поехали. Не стал говорить пассажирке, что сам тоже на скалу на ту лазил из любопытства. Красота там наверху. Ширь необъятная и облегчение душевное. А мама, встретив Эльзу, только одно спросила: — Так, значит, не успел он запрос написать о Рольфе? Теперь уж, видно, и не узнать ничего.
Боты у нее модные: застежка на кнопках, каблук высокий, подошва резиновая, рантик ребристый. «На резиновом ходу» по любой погоде ног не промочишь. Внутри ботиков байковая подкладка для тепла и туфли-лодочки. Удобно в городе: вышагнула на сухое — и вот она я, красавица. В дороге лучше пригодились бы сапоги, резиновые или кирзовые, какие носят доярки, но Эльза — девушка модная, передовая во всех отношениях, учительница и комсомолка. Могла бы поехать на целину. Предыдущий выпуск весь на целину поехал. Там сейчас интересно, там все лучшие и все лучшее. Поэтому распределиться на целину — уже не подвиг. Эльза сознательно взяла направление в самую глушь по примеру народников из прошлого века. Решила отдать долг Родине, ни в чем не мелочась, и поехала туда, где не растет картошка. Оказалось, картошка растет даже там, только мелкая. Второй год пошел, думала, все уже знает, все испытания местные выдержала, оказалось — не все пока. А боты скользят по льду, по бугоркам, отшлифованным подошвами людей, проходивших здесь до Эльзы туда и обратно. Боже, если дойду туда, обратно — ни за какие коврижки. Местный народ привычный, каждую осень в межсезонье здесь наводят ледяной мост через Колву. Бросят лаги с берега на берег, поверх — доски. Плывущая вниз шуга намерзает на них — вот тебе и переправа для пешего. Ходят люди. Не боятся. Как иначе, если паром снимают в октябре, а машины тут пустят только после крепких морозов, да и то не сразу. Так же и Эльза пошла. Но ей страшно. Под ногами узкая тропка по обледенелым доскам, слева — зыбкое поле снежной каши поверх живой реки, справа — полая вода темная, мелкими воронками ходит, плещется. Боты скользят. Спина деревянная, сердце не бьется, руки в локтях согнуты, онемели. Эльза вотвот съедет со склизкого мостика в воду, не от неловкости своей, а просто с отчаяния. Нет у нее сил идти дальше. Но если остановишься — конец. Да еще эта корзина с яблоками тяжеленная. Так бы и бросила ее в реку, но «действие равно противодействию». Эльза по натуре отличница, хоть и гуманитарий, школьные уроки физики помнит. Бросишь корзину — и полетишь на другую сторону. Она бы подумала сейчас про самолет, подумала, как прогадала, решив не дожидаться летной погоды и ехать домой на перекладных. Но мысли остановились. Перед глазами только обледенелый настил и темная ужасная вода. В душе страх, в голове одно слово крутится, и слово это — «домой». Она всегда ездила домой к маме, а теперь ее «домой» переместилось туда, где Павел. Павел в Ныробе — и дом ее там же. Они познакомились в первый год отработки на званом вечере по случаю Восьмого марта. Директор школы пригласил на праздник офицеров из колонии строгого режима — местного градообразующего, так сказать, предприятия. У директора свой расчет: молоденькие выпускницы, приехавшие работать учительницами по распределению, встанут на якорь, если выйдут замуж. А за кого? За внутренние войска. Они самые стабильные. Колония — не танк, не самолет, не пехота, никуда не уедет, не улетит и не уйдет, построившись в шеренгу по трое левое плечо вперед. Павел попал в число приглашенных. Подумал, что девушка замужняя. Эльза Рольфовна — и вдруг Вотинова. Немка же, и преподает немецкий. А Вотинова — значит, по мужу. Нарочно ни разу не пригласил на танец. Эльза этот факт про себя отметила и обиделась. Не догадалась, что зацепила его. Никто больше не понравился Павлу. Лето прошло, осенью замполит придумал устроить кружок изучения иностранных языков, английского и немецкого. Снова встретились Эльза и Павел. Кружковые занятия быстро сошли на нет, но завязались отношения. Сезон праздников с октябрьских до майских промчался на одном дыхании: то вы к нам, то мы к вам. Поженились они в июне, когда закончились экзамены в школе. Учительница немецкого и офицер внутренних войск, обреченный провести лучшие годы жизни по лесам и зонам. Дочь репрессированного и человек из органов. Что между ними общего? Любовь. Мама не осудила. Слова против не сказала. Только в этот раз, когда провожала Эльзу, спросила робко, нельзя ли через Павла, раз уж он работник той системы, узнать что-нибудь про отца. Чувствовалось, вопрос этот мама выносила-выстрадала. Августа всегда, сколько себя Эльза помнит, стремилась узнать что-нибудь про мужа неофициальным образом. Ну сколько можно! Конечно, дочь ей пообещала, хоть и ни к чему это, и совершенно бесполезно. Есть справка, приговор «десять лет без права переписки». Срок давно прошел, а он не пишет, не ищет их — значит, не интересуется. Зачем навязывать себя? Эльза не нуждалась в отце прежде, а теперь уж совсем неинтересно стало. Маму жалко. Говорит, будто дочь — копия папа получилась: та же походка и осанка, и жесты переняла от него. Глупости. Как перенять, если никогда не виделись? Даже фотографии во весь рост нет, только лицо. Красивое мужское лицо с высоким лбом и полными губами. Глаза, брови — все как у Эльзы. Маму жалко. Дочь без возражений обещала спросить мужа сразу, как приедет домой, нельзя ли узнать что-то про человека по фамилии Эргард. — Может, у него доступ к архивам есть, — Августе хотелось поговорить, объяснить, почему рассчитывает на зятя. Но Эльза тему закрыла. Она не любила говорить про отца. — Спрошу, узнаю, напишу. На этот раз дорога к дому получилась слишком долгая: сначала поездом ночь от областного центра до конечной станции, последнего города на тупиковой железнодорожной ветке. Затем на попутке. Эльза опыт поездок по здешнему захолустью уже приобрела, знает, где шоферы поджидают попутных пассажиров на Вишеру, чтобы подкалымить. Правда, сейчас с транспортом сложно. Осень затяжная, снег валит, а не примораживает. Реки в октябре должны встать — не встали. Машин теперь на трассе мало. Но Эльза не со мневалась, найдется для нее место — если не в кабине грузовика, так в кузове под брезентом. В кузове еще лучше. Лежа на каких-нибудь мешках, передремлет она все ухабы. Одно плохо: поезд приходит утром, а первые попутки пойдут ближе к обеду. Мама, зная про этот люфт, велела навестить родню. Мамину родню. Эльза их родными себе не считала. Бабушка с раннего детства попрекала отцом, врагом народа, выблядком звала. Дядья оба запойные, и тоже любители о врагах порассуждать, пусть и не так радикально, как их мамаша. Младший танкистом срочную служил, защищал социализм в Венгрии, когда там чуть не случился переворот. Настоящий герой, а трезвым никогда про это не рассказывает. Старший освобождал Будапешт в 1945-м. Как начнут спорить, кто лучше воевал, обязательно до драки. Потом ревут оба, как две бабы. Двоюродные братья — голь перекатная, только и знают стрелять по рублю на портвейн. Один сидит, другой вышел, третий туда собирается. Есть у них еще сестра Клавдя, дочь младшей маминой сестры. В прошлый раз Эльза к ней наведалась. Живет сестра в бараке, пол в комнате прогнил, на стенах — плесень. Ребятишки золотушные в тряпье копошатся, трое или четверо. Сама опять беременная. Муж у нее надежный, хорошо зарабатывает, даже не пьет, только злой очень. В прошлый раз кузину Эльзу удивила Клавдя так, что отбила всякую охоту общаться. Эльза обратила внимание на странное произношение, как будто язык Клавди слегка западал при разговоре. Тараторит громко, а неразборчиво. Оказалось, дефект речи образовался у нее недавно, после удара по голове. Побои не снимала. Заявление не писала. — Всех бьют, не бегать же в милицию каждый раз, отлежалась, — простодушно-весело ответила сестра возмущенной Эльзе. — Были бы все живы, да и ладно. Счастье мое такое. Трудное. — У тебя еще челюсть с прошлого раза не срослась. А он по голове… — Срослась! — воскликнула хозяйка. — Только неправильно. Немного неправильно срослась, не беда, жевать-то могу. Чо еще надо? — Совсем ничего не надо? — Квартиру надо. На очереди стоим. Продвигаемся. — Опять рожать собралась? И так друг у друга на головах сидите. — Орден хочу, «Мать-героиня». А квартиру дадут. Я потому и не жалуюсь, его из-за жалоб в очереди отодвинут или вовсе турнут. В этом году обещали дом сдать. Потерплю. Сказала тоже, побои! Вон Игнат из того конца, — Клавдя показала рукой, в какой части барачного коридора проживает Игнат, — свою поколотил, она обезножела. Лежит, под себя ходит. Это — да, побои. Ты глаза-то не таращи, у нас не заради метража ребятишки родятся. Все полюбовно, от страсти. А ты порожняя ходишь. Конь молодой борозду не пашет? — И Клавдя разразилась похабным хохотком, гримасничая, подмигивая и делая неприличные движения. Идти сегодня к ней совсем не хотелось. В новую квартиру из барака семья не переехала. Зимовать на прежнем месте будут с гнилым полом. О чем там говорить? Увечья считать, увещевать — только расстраиваться. «Хорошо, я не в мамину породу уродилась», — думала Эльза, толком не зная, в чем особенность породы папиной, но уж мамина-то — жуть. Она встряхнулась и понесла свое бодрое настроение в райком ВЛКСМ. Уж там найдется приятная компания чайку попить и побеседовать о чем-то дельном. Отражение Эльзы закачалось в стеклянной двери железнодорожного вокзала. Черная шляпка из пухового фетра — колпачок с декоративными пуговками на боку — и сиреневое пальто реглан с бархатным воротником-шалкой, широкое вверху, зауженное книзу. Остро модный силуэт. Автобус как раз подошел. Надо поспешить, следующего не дождешься. Помимо бодрого настроения Эльза имела при себе небольшой чемоданчик с металлическими уголками, сетку-авоську с пупсом для дочки учительницы химии, большую корзину яблок. Корзина совершенно не вязалась со стилем и обликом Эльзы. Корзину она несла с трудом, держа руку на отлете. Яблоки по случаю купила мама и велела забрать все, потому что венгерские и по рубль тридцать. «Мне такие есть дорого, а вы молодые, вам надо», — обосновала Августа свое решение, и спорить с ней не имело никакого смысла. Килограммов пять-шесть яблок, да еще корзина сколько весит — тяжелый груз. Эльзу слегка перекашивало на сторону. Чемодан с пупсом не уравновешивали тяжелые фрукты. Она поспешила к автобусу, проваливаясь в месиво из воды, грязи и снега. Успела. Два года ходит Эльза в своих щегольских нарядах по деревенским улицам, по дощаным тротуарам. И сколько еще ходить там — неизвестно. Пока мужа не переведут по службе в какое-нибудь место получше или похуже. В Ныробе она привыкла, там настил высокий, дождь такому тротуару не страшен, и снегом заметает не сразу. Поселок городского типа называется, хотя, по сути, деревня деревней. А тут город. И вот приехала в центр города, ступила из автобуса на улицу, сразу и увязла в снежной каше. Где-то в глубине этой жижи должен быть асфальт. Наверное, положить забыли. Выбралась на сухое. Пошла вокруг площади, занятой церквами и колокольнями, в сторону бывших купеческих домов, где размещаются и райком, и горком, и роно, и прочие органы местной власти. Под низким серым небом ветхие культовые постройки старинного города выглядят совсем уныло. Над затейливым «красным крыльцом» собора просела кровля. «Падающая» колокольня и вовсе потеряла вид. Эльза остановилась, пригляделась: вроде все больше заваливается, того гляди рухнет. Внутри колокольня гнилая, снаружи облезлая. Надо реставрировать, а руки не доходят. «Людям жить негде, дороги разбиты, какие там колокольни реставрировать, снести все к черту, но, говорят, история, архитектура… Почему как история и архитектура, так обязательно церковь и колокольня? — размышляла Эльза, шагая вверх по улице в сторону райкома ВЛКСМ. — Понастроили, храм на храме, все — Богу, а сами жили в лачугах. Родимые пятна капитализма. Трудно их стереть, а стирать надо решительно, энергично». Внутренний монолог прервал бегущий навстречу третий секретарь Саша. Оказывается, прямо сейчас идет на Вишеру райкомовский КАВЗик. Саша увидел в окно Эльзу, догадался, что она проездом, с учебы возвращается, и помчался навстречу. Придержал водителя, чтобы еще пассажира взял. Автобус небольшой, и народу набралось много, но места еще остались. — Ой, как кстати! — обрадовалась Эльза. — Я собиралась попутку ловить. — Ну да, поймаешь! Сейчас не поймать, давай корзину, помогу. Как мама? — На учебе в области они были вместе, а потом Эльза осталась навестить маму. Поехала к ней в небольшой молодой город, где сама выросла. — Здорова, бодра. Гостинцами нагрузила. Держи яблоко! Венгерское. — Спасибо! Часа четыре ехали, пока райкомовский автобус остановился на берегу реки Вишеры напротив Рябинино. Приехали! — Кто здесь временные, слазь, кончилось ваше время! — водитель дядя Юра имел обыкновение цитировать Маяковского, обращаясь к пассажирам, доставленным по месту назначения: мол, пора покинуть автобус. Сам-то он тут, у себя в кабине, как в кабинете, — постоянный, а не временный.
Эльза выгрузила свою поклажу, угостила шофера мамиными гостинцами. Он яблокам обрадовался, поблагодарил, развернулся и уехал, плюнув напоследок синим дымком из выхлопной трубы. Остальные попутчики ехали куда-то дальше. На пустынном низком берегу она осталась одна. В шляпке с пуговками, пальто-реглан и ботах с секретом — лаковыми туфлями внутри. Тишина. Туча набежала и просыпала немного крупчатого снега. Крупка не растаяла и к земле не прилипла. Ветер погнал тонкую поземку, сметая снег в глубокую колею от колес какой-то огромной машины. В выемку протектора легко входила и выходила Эльзина нога в ботике. Вела колея прямо в воду. «Значит, тут брод», — сообразила Эльза. Она без надежды оглянулась вокруг, оставила в колее несколько изящных отпечатков своих подошв в третьей балетной позиции, точно по рисунку протектора. Наигралась в эту игру быстро и загрустила. Ветер подул в другую сторону. Туча вернулась и высыпала остатки снежной крупы. Наступали ранние ноябрьские сумерки. Венгерские яблоки стыли на ветру. По реке шло сало, или шуга, как здесь говорят. Эльза, недавно угревшаяся в салоне автобуса и успевшая подсушить обувь, затосковала, здраво оценив свои шансы: «Никто меня здесь не найдет до будущей весны». В селе на противоположном берегу, метров триста отсюда, не наблюдалось никакого движения. Кричать бессмысленно. Рассчитывать на удачу и ждать случайной лодки глупо. Смеркается уже. Она сняла шейный платок, рискуя выпустить на ружу последнее тепло. Стала махать, бегая по берегу. Повезло. Заметили ее в Рябинино. Один ловкий мужик переправился туда-сюда на моторе, уворачиваясь от шуршащих по бортам слипшихся снежных масс. В его семье и переночевала. Эльза, конечно, знала, что Рябинино совсем еще недавно было населенным пунктом ГУЛАГа, и полтора года назад, когда впервые приехала, наверное, не решилась бы остаться здесь на ночь. В таких поселках нет коренного населения в обычном смысле этого слова. Второе поколение — уже «коренной». Все тут пришлые, приехавшие по вербовке, высланные или отпущенные на поселение после отбытия срока. Теперь она не боялась этих людей. Научилась ценить их способность прийти на выручку, поделиться последним куском. А каким еще, если у них на самом деле каждый кусок — последний? Она присматривалась и прислушивалась к их речи, богатой словечками из разных диалектов, расцвеченной разными акцентами, а порой, наоборот, академически правильной, будто даже дореволюционной. Смотрела и слушала, потому что спрашивать напрямую о том, какой дорогой каждый пришел в эти края, не принято. Мысль: а вдруг отец где-то тут, на поселении, — нелепая и навязчивая, никогда не отпускала Эльзу, как ни гнала, ни глушила ее дочь врага народа. Она не разыскивала человека, давшего ей странное отчество Рольфовна, да и само имя, как говорила мама, тоже он придумал. «Придумал-передумал», — говорила себе Эльза, объясняя молчание отца, ни разу ничем себя не проявившего после окончания срока, данного ему по приговору в феврале 1938 года. Мама продолжала надеяться. Эльза — нет! Выбирая по распределению после вуза этот ссыльный край, она и не думала надеяться, что встретит тут отца. Но вдруг? Вдруг ему продлили срок? Скажем, двадцать пять лет тоже давали? Давали. Почему он не написал об этом, если без права переписки только десять? Не сходится. Но вдруг! Попутный транспорт в Чердынь ожидался завтра, а там до Ныроба рукой подать, каких-то полсотни километров и одна переправа вроде этой. Ночью, наконец, ударил мороз. На почву пала густая, как щетка, изморозь. Бортовой ЗиЛок, подхвативший попутчицу до Чердыни и дальше почти до места, шлифовал колесами дорогу на подъемах. — Резина лысая, — пояснял шофер, тщательно воздерживаясь от мата в присутствии нездешней женщины. Матерок вылетал, но шофер его из деликатности сглатывал. Получалось звонкое выразительное междометие, напоминавшее икоту. Эльза непроизвольно напрягала мышцы, будто силясь ЗиЛку помочь вскарабкаться по скользкой дороге. Мотор завизжал, затрясся. Выехали. В Чердыни водитель взял груз — почту и почтальонов. В кузов набилось еще человек семь попутчиков. Кто куда: Покча, Вильгорт, Камгорт, Искор, но больше в Ныроб. По пути еще народ подсадили. На что все эти люди рассчитывали? Оказывается, на том берегу Колвы будет ждать машина, из колонии выслали. Эльза собиралась позвонить мужу из Чердыни как раз насчет машины, но раз все само собой устроилось, решила не беспокоить напрасно. А ему все равно сообщили: мол, жена едет. Кто-то узнал учительницу немецкого, и весть быстро долетела до адресата. Телефон-то на почте работает. До Камгорта хорошо доехали, а за ним — переправа. Дороги нет. Так и договаривались. Подхватив корзину, пупса и чемодан, Эльза легко сбежала с высокого берега к воде. Где тут переправа? Ох. Не так она представляла это сооружение. Оказалось, не готова. «Это ж почти как Христос по водам, аки посуху?» — вспомнилось выражение из атеистического курса. Почтальон с сумкой — ему хоть бы что, привычный, пробежал первым. Мост двоих не выдержит, поэтому идти договорились с промежутком: один полреки преодолеет — другой заходит на тропу. Эльза с корзиной — ни жива ни мертва. Как раз посередине застряла. Впереди стремнина, и тропа сужается. Жуть. И тут услышала, с того берега Павел кричит: — Поставь вещи, сама иди, я заберу! Она чемодан и корзину поставила, пупса привязала к ручке, а как перешагнуть — не знает. Ноги не слушаются. Все же справилась. Двинулась к берегу налегке. Павел кричит: — Смотри на меня, на воду не смотри! Дошагала, не глядя под ноги — только в его глаза. Кинулась на грудь и без слез разрыдалась. Как ехали до Ныроба, и не помнит. Дремала, переживала и радовалась, думалось: «Вот так всю жизнь теперь, глядя ему в глаза, — и ничего больше не надо».
Немецкого языка он не любил. Мальчишкой остался в оккупированном Житомире. Трудно после пережитого любить немецкий. Слов, однако, знал много. Поневоле выучил, благодаря чему и выжил, несколько раз от смерти уходил. Теперь они порой в немецкий играли: — Гебен зи мир битте брод на бутер, — говорил Павел за столом, делая «лицо иностранца». — Бутер на брод, — весело поправляла его Эльза. — Хотя можно и наоборот попробовать. Хочешь? Воллен зи? — А можно без хлеба? Кайн брод, а колбасу гебен — давай. Еще во время войны Павел решил непременно стать офицером. После школы поехал поступать на пограничника. Не взяли. Биография подвела, пометка об оккупации. Отслужил срочную и, получив характеристику-рекомендацию от командира части, поступил учиться на офицера куда взяли, а взяли в училище МВД. После выпуска направили в Ныроб. Интересное место. Павел увлекался историей. Знал, что в сентябре 7110 года от сотворения мира Борис Годунов отправил в деревню Ныробку государственного преступника Михаила Романова, велел посадить его в яму, где держать до смерти. — В каком году? — переспрашивала Эльза. — По нашему текущему летоисчислению в 1601-м. Так и написал в указе: сослать в Ныробку, где жизни нет! А жизнь-то есть в Ныробе, наша жизнь тут ключом бьет! — смеялся Павел.
— И что стало с Михаилом Романовым в Ныробе? — Помер. В яме. А мы будем жить. — Долго и счастливо? — Счастливо. Когда счастливо, то, кажется, совсем недолго, не надоест. Она доставала шпильки, рассыпала и расчесывала светлые тонкие волосы… Время останавливалось на вдохе, но их жизнь продолжалась. * * *
Эльза потом вспоминала слова мужа про «счастливо недолго». Какое горькое предвидение! Времени действительно оставалось совсем немного. Накануне празднования годовщины Великой Октябрьской революции оба очень были заняты. Он — на службе, она — в школе. Готовили парад, и концерт, и украшение праздничной колонны. Эльза, как классный руководитель, вела выпускной десятый класс. Половина школьников ходили на уроки из ближних деревень, из дальних — жили на квартирах в Ныробе. В каникулы разъедутся-разбегутся, не соберешь. Поэтому встречу с красной партизанкой Софьей Кирилловной Носовой — в Ныробе чуть не половина жителей Носовы, но эта особенная! — назначили на шестое число. Старшеклассники готовились. Сами сделали из папиросной бумаги нереально крупные гвоздики, чтобы вручить достойный букет ровеснице века. Разучили под фортепиано боевые песни «По военной дороге» и «Красные кавалеристы». Договорились, какие вопросы будут задавать для начала живого разговора, а потом уж как пойдет. В финале комсомольцы решили дать клятву хранить верность идеалам революции, которые Софья Кирилловна защищала с оружием в руках, проливая кровь за советскую власть. Софью Носову все хорошо знали и звали ее в обычное время Соня Шляпа. Никто не помнил, почему Шляпа, кто помнил — того не спрашивали, а не спрашивают, так они помалкивали. У каждого коренного жителя в Ныробе фамилию дополняет кличка. Без прозвища остаются только самые заурядные личности, ничем не выделившиеся. В соседях у Софьи Кирилловны живут Рыба, Рыбка, Окунь, Сявка и Калебан. Она же — Шляпа, и никому дела нет, почему так. Калебан — прозвище куда интереснее, а тоже не говорят, откуда пошло. Работала Носова санитаркой в больнице. Недавно поселок Ныроб утратил статус райцентра, и больница, теперь уже не районная, стала потихоньку хиреть. Совсем закрыть ее нельзя — случаи разные бывают. Пусть оборудования современного нет, а порой хоть таблетку дать — и то помощь. В штате хирург есть и два терапевта, акушерка и какой-никакой гинеколог. А когда зубного пришлют из области на вахту, для него откроют кабинет, временно законсервированный. Врачи здесь и раньше не задерживались. Разве что подвижники, героического склада люди или, наоборот, сильно пьющие. Поселенцы, сосланные по 58-й статье, схлынули после разоблачения культа. Тогда почти вся интеллигенция бросилась прочь, за один сезон уехали. Остались единицы. Школу заблаговременно пополнили кадрами, и до сих пор девушки-идеалистки по распределению приезжают работать в глубинку. Они, может, и не предполагают на момент выбора глубину этих глухих мест, но как приехала, сиди на месте, работай. Пути обратно нет. Зато коллектив хороший. С больницей хуже. Присылают молодежь после института, а те ищут лучшей доли в ведомственной медсанчасти, кто потолковее, туда перетекают. Самый устойчивый медицинский кадр тут как раз Софья Кирилловна, она же Шляпа. Никуда не перетекла и не собирается. Командует на своем посту бессрочно. Цену себе Шляпа знает, и заявить о ней всегда готова. Каждый праздник Софье Носовой, как ветерану, грамоту выписывает то райком, то исполком. Она от этих грамот в своих глазах росла-росла и непомерно выросла. В магазин заходит с пинка. Попробуй не продай ей чекушечку вне очереди или заступи дорогу на выходе. Всех несет по кочкам, может и пятерней приложить в запале. То же самое в аптеке, на почте, в кинотеатре. Если ей картина не нравится, встанет посреди сеанса и уйдет, проклиная весь белый свет, ноги зрителям обступает и на экран плюнет. Боевая старушка. Глядя на нее, понимаешь: колчаковцы не подобру-поздорову покинули этот край в 1919 году. Так вот, когда прошел слух, что Софье Кирилловне дают к юбилею революции орден, причем Боевого Красного Знамени, появились два мнения. Одно официальное — о том, как почетно иметь в селе орденоносца. Другое простонародное — стали гадать, на какие бесчинства подвигнет Шляпу высокая государственная награда. Оба мнения легко ужились в каждой ныробской голове. Они друг другу не противоречили: и почетно, и боязно, и начеку надо быть. Соня Шляпа дана им для почета и устрашения. Не зря кровь проливала. Митинг по случаю ордена в Ныробе назначили на седьмое, совместили с демонстрацией, а вручили его накануне. Специальный представитель из области приезжал с фотографом, кинокамерой и журналистом. Вертолетом сюда и вертолетом обратно. Спецрейс. В школу Софью Кирилловну привели несколько обескураженную помпезностью мероприятий, следовавших одно за другим. Под руки проводили в зал. Она молча заняла место за столом, покрытым кумачовой скатертью. Под стул положила дерматиновую сумочку и сетку с продуктовым пайком, который прилагался к ордену. Внимательно выслушала песни и литмонтаж комсомольцев в буденовках, склеенных из оберточной бумаги. Наконец, ей предоставили слово, и тут в голове старушки что-то щелкнуло. — Когда полчища немецко-фашистских захватчиков вторглись на нашу землю, — начала она свою речь, дрожа подбородком. Дальше следовал сбивчивый рассказ про лошадей, которых надо было вырастить и перегнать в Советскую армию. Она прервалась выпить воды, и директор школы Иван Никифорович осторожно повернул ход мыслей на другую войну, Гражданскую: — Расскажите нам, Софья Кирилловна, о сражениях с колчаковцами, в которых вы участвовали лично.
— А? А! Колчаковцы зверствовали тут. Зверствовали. А потом пришли англичане и — тоже. Она засуетилась, попросилась выйти. Прихватила зачем-то свою дерматиновую сумку. Вернулась быстро, в несколько измененном состоянии. Повеселела, и напряжение будто отпустило. Педагоги, понимая, что связного рассказа от Софьи Кирилловны ждать не приходится, приступили к вопросам. Первым руку поднял юноша из Эльзиного класса: — Скажите, пожалуйста, удалось ли вам сохранить буденовку, в которой вы сражались? Софья Кирилловна обвела собравшихся недоуменным взглядом и выдала: — Не было у меня буденовки. Не выдали. Я в шляпе ходила. — В какой шляпе? — уточнил обескураженный директор, впрочем, его вопрос был скорее риторическим. — В шляпе с лентой и бантом, — гостья руками показала над головой что-то невообразимое. Зал взорвался хохотом. Все, наконец, поняли происхождение Сониного прозвища. Но вечер встречи на том не закончился. Последовал рассказ про англичан и про то, как они бежали, разбитые под Искором. — Так, значит, весь народ восстал против английского войска? — спросил мальчуган-пятиклассник, затесавшийся в компанию старших школьников. — Нет. Не весь. Нашлись отступники, предатели нашего рабочего дела, — видно было, Софья внутренним взором видит сейчас кого-то из предателей. Она помолчала, вглядываясь в прошлое, потом будто ожесточилась лицом и сказала: — Катька, вдова брата моего, убитого белыми, — тут Соня соврала, но, как говорится, ради красного словца… — пригрела англичанина. Хотела с ним бежать за границу. Коня ему дала, патроны, хлеба, картошки дала, овса, тулуп… Нет, тулуп у него свой был, шинель английская. Сахару дала… сани… уздечку, снегоступы почти новые… одеяло, тоже новое, перину из приданого… Софья увлеклась перечислением всего отданного врагу добра и, похоже, лишнего привирать стала. А ребята хотят знать, чем дело кончилось, спрашивают. Соня вздохнула, тряхнула седой головой, подстриженной под горшок, и призналась: — Пришила я ее, — развернулась к директору и, привстав, показала, как именно пришила сноху. — Вот! Директор отшатнулся, инстинктивно прикрывая руками область печени, куда метила старушка, а ребята аплодировали ветерану, эффектно завершившему рассказ о боевых подвигах. — Теперь орден у меня, — кланялась Софья Кирилловна. — Покажите орден! — кричали из зала. — Орден хранится в сейфе. Завтра увидите на митинге, — объявил директор. Дальше по программе комсомольцы дали Софье Кирилловне клятву следовать заветам Ильича, после чего вынесли стулья, освободив помещение для танцев. Домой Эльза вернулась около полуночи. В их крохотной квартирке, состоявшей из кухни и спальни, было жарко натоплено. Хозяйка, у которой квартировали молодожены в ожидании казенного жилья, дров не жалела. А чего жалеть: дрова офицерские, выписаны через колонию, кончатся — еще привезут сколько надо. Павел спал в необычной мучительной позе, свернувшись. Потрогала его лоб. Похоже, у него жар, или с холоду ей так кажется? Будить не стала. Выпила потихоньку чаю с бутербродом, разогревать оставленные для нее котлеты не стала, вынесла в холодные сени. Легла на диван, чтобы не беспокоить прихворнувшего мужа. Ночью он стонал, проснулся рано, жаловался на боль в животе. Она рылась в коробке с таблетками, дала анальгин и фталазол. Что-нибудь да поможет, вот еще аспирин. Боль не проходила, и Павел отправился на службу с твердым намерением обратиться в санчасть. Эльза раньше него тем утром ушла в противоположную сторону, в школу. Демонстрация! Надо выстроить класс в колонну, получить в учительской плакаты и лозунги, заранее написанные белилами на кумачовом полотнище. Сердце ничего ей не подсказало, слишком важными заботами занята голова. Потом она будет вздрагивать от каждой новой запоздалой мысли о том, как надо было поступить, как надо было, если бы…. Она казнила себя за каждый неверный шаг с того самого момента, как заподозрила у мужа жар. Ничего нельзя было теперь изменить. Ничего. * * *
Павел проснулся рано, еще пяти не было на часах. Дышалось трудно из-за тяжелой сосредоточенности всего организма на происходящем в животе безобразии. Там ныло и токало в правом подвздошье. С вечера спал он плохо, дважды выходил до ветру. Во второй раз его прямо возле нужника стошнило. Зря поел котлет накануне. Говорят ведь, ужин отдай врагу. Отдал бы, если бы хоть обедал. А день выдался тяжелый, собрался Павел на Вижаиху инспектировать дальний лагерный пункт, ехали, да не доехали, колесо у «козлика» пробило. Как говорит Равиль, водитель из старослужащих, «шпиона поймал» — кусок проволоки воткнулся в борозду протектора, распорол камеру. А на запаске по здешним дорогам далеко не уедешь, тем более сейчас, когда колдобины морозом схватило, а снегом не засыпало. Пока сняли колесо да разбортовали, да вулканизировали заплату, хорошо у Равиля всегда с собой паяльная лампа. Колесо залечили, а время ушло, надо возвращаться. Добрались до поселка, уже смеркалось, а на столе в штабе телефонограмма с требованием представить отчет по выполнению задания на лесозаготовки за первый месяц четвертого квартала не по сокращенной, как запрашивали, а по расширенной форме и срочно. Завтра выходной, праздник. А приказ есть приказ, значит, сегодня успевать надо. Рассылал запросы по отрядам, в столовой ужин пропустил, вот и вышло, что с утра маковой росинки во рту не было. Пустого чаю в кабинете назюзгался — да и не чаю вовсе, а заварки на брусничном листе, у того же Равиля взял, чтобы не кипяток пить, а со вкусом, с цветом. Теперь уж и не понять, то ли от листа этого брусничного прихватило его, то ли от котлет. Жена в шко ле, там свои предпраздничные хлопоты. Не дождался, один лег. И вот теперь, утром, почувствовал, что желудок у него остановился. Не варит. Эльза на диване заворочалась, спрашивает сквозь сон, который час, ей сегодня на демонстрацию надо, опять рабочий день. Подумалось с нежностью: пусть поспит, — и все же не удержался: — У меня желудок остановился. Павел не то чтобы жаловался, вслух сказал про желудок от растерянности. Весь внешний мир, начиная от этих ветхих стен до квартиры, обещанной ему в новом доме, весь мир до самого сердца глухой тайги, на краю которой стоял их поселок, подвластен был ему, тридцатидвухлетнему майору МВД, дважды победившему судьбу. Первый раз — когда мальчишкой попал в список на работы в Германии, но в дороге сбежал, и второй — когда будучи лицом, проживавшим на оккупированной территории, все же поступил в военное училище. Весь мир — да, понятен, ясен и подвластен согласно уставу службы. А собственный живот со всем его содержимым — дело темное, командам не поддается, как управлять им — неизвестно. Павел оробел перед бедой, грозившей ему не извне, а изнутри, из него самого. Должно быть, уловив эту нехарактерную робость, растерянность в интонации мужа, Эльза проснулась, как от удара. — Котлеты на ночь ел холодные или разогрел? — И так, и так. Сначала холодную съел, пока остальные разогревал. — Вот и встали колом, — поставила диагноз Эльза.
— Может, еще пройдет, — Павел сам не верил своим словам, слишком уж худо ему было. — Неловко как-то болеть сейчас, в праздник. Ему хотелось еще поговорить, ухватившись, как за канат, за крепкий, сильный голос жены. Но как раз накрыло новым приступом, и он ощутил свое бесконечное, как тайга, одиночество, нарастающее вокруг ноющей боли в животе. Решил это пережить и попытался дремать до настоящего утра. Эльза дала таблетки. Вроде полегчало. Проснулся, когда она собиралась уходить. Спросила, не вызвать ли врача. Отказался, сославшись на свою санчасть, где специалисты лучше. — Сейчас встану! — шепнул наклонившейся его поцеловать Эльзе. Спустя полчаса он, скорчившись на правый бок, вывел со двора мотоцикл «Урал» и поехал в часть. Но, подчиняясь очередному схватившему его приступу, свернул в поселковую больницу. Кое-как поднялся на крыльцо и, держась за косяк, открыл дверь в приемный покой. В то утро дежурила фельдшер Катя, знакомая. В поселке незнакомых у Павла вообще не было, но Катю он знал по-особенному. На прошлой неделе в части гуляли свадьбу Кати и солдата, пожелавшего остаться на сверхсрочную как раз из-за Кати, недавно распределившейся в поселок и отрабатывающей положенный по распределению срок. Павел выступал и сватом, и посаженным отцом. Катя смутилась, увидев его у себя в кабинете. Начальник мужа! Выслушав жалобы больного, она не решилась осмотреть и пальпировать его больной живот, а согласилась с предположением, что виной всему холодные котлеты, и велела ехать домой, принять порошок магнезии, лечь на правый бок на грелку и ждать стула. Нет, про стул она тоже не решилась сказать. Неловко про такое говорить молодому интересному мужчине и начальнику. «Пусть просто ляжет на грелку, а там уж как пойдет», — рассудила Катя. На грелке Павел пролежал минут двадцать, а то и меньше. Острая боль судорогой приподняла его на постели, в следующее мгновение он оказался на полу в позе эмбриона. Внутри разливалось что-то горячее, разогнуться он не мог. На стук упавшего тела прибежала квартирная хозяйка. Она и вызвала скорую. Операция длилась четыре часа с лишним. Перитонит — случай неприятный. Оперировали в поселковой больничке. Бригада скорой рассудила, что чем скорей, тем лучше, больничка тут, а везти пациента в часть, в госпиталь — лишняя дорога, да и навещать его потом будет сложно. Еще один резон был: вызвала квартирная хозяйка медиков гражданских, везти в госпиталь — вроде как недоверие коллегам выказать. Соперничество между учреждениями шло подспудное, однако всем известное. Эльза встревожилась, не увидев мужа на демонстрации в колонне военных. Квартирная хозяйка рассказала, что случилось. Весь вечер Эльза провела в больнице. Спустя сутки Павлу велели вставать, и он встал, опираясь на плечи двух солдат, присланных из части. В тот день он в последний раз выходил пусть не на прогулку, а хотя бы на крыльцо подышать вольным, не больничным воздухом. Седьмого ноября весь день шел снег, а тут как раз начало таять, и солнце пробилось к Ныробу, пустив косые лучи сквозь низкую, как потолок, облачность. С крыши потекло. Одна отдельная капля упала Павлу прямо на лоб. Павел — руки были заняты, лежали на плечах солдат — помотал головой, стряхивая капель с лица. Движение отозвалось пронзительной болью в области свежего шва. — Ничего, ничего, — проговорил вслух Павел. — Конечно, товарищ майор, ничего, — охотно отозвались оба его спутника. Эльза приходила каждый день. Иногда с тетрадками. Рядом с койкой сидела — работала. Каникулы закончились, а лечение все затягивалось. Почему-то возникло осложнение на ноги. Шов срастался хорошо, а ноги раздуло, и вставать Павел не мог. В конце ноября ему принесли ордер на квартиру. Такая радость, а Павел в больнице, жаль. Эльза еле удержалась, не сказала про подозрение на беременность. О чем говорить, если срок совсем еще маленький, и у врача она не была. Просто задержка, но такая… убедительная. Подташнивает по утрам. А вчера холодца захотелось. Никогда не любила она холодец. С чего бы захотелось? Павел попросил сходить в новый дом, посмотреть квартиру. Посмотрела. Хорошая! Двухкомнатная, как обещали. — На вырост, — сказал Павел о квартире. — Хорошо.
Она чуть не заподозрила, что он знает, или догадывается, но все равно промолчала, не выдала свой секрет. Решила ждать до выписки. Температура держалась, ноги лучше не становились, и Павел все чаще отсылал ее домой. Поговорит полчасика и велит идти: мол, перед соседями по палате неудобно. А сам бледный становится, и на лбу испарина. Она промокала батистовым платочком его лоб, взглядом спрашивая, в чем дело. — Ничего, просто я устал. Она заходила к главврачу, задавала вопросы. Главврач и сам даже начал проявлять беспокойство. Больной никак не поправляется, а должен бы. Особенно огорчали доктора распухшие ноги пациента и неспособность его самостоятельно передвигаться. О признаках гангрены Эльзе не говорили. Признаки появились, и причины их здешние медики объяснить не могли. Просто наблюдали за процессом. Наконец, Эльза отправилась в часть и просила начальника госпиталя вмешаться, забрать мужа из поселковой больницы или хотя бы проверить правильность лечения, которое, уже очевидно, оказалось малоэффективным. Милейшая женщина Глафира Ефимовна, заведующая хирургическим отделением, всецело разделявшая тревогу молодой женщины, отказалась проводить инспекцию, ссылаясь на профессиональную этику, да и по-человечески неловко ходить «со своим уставом в соседний монастырь». Глафира Ефимовна оказалась не так проста. После визита Эльзы она запросила светило из областного центра на консультацию по якобы очень сложным госпитальным случаям. Светило доставили вертолетом. Доктор под видом родственника отправился в поселковую больницу и с ходу обнаружил у залежавшегося пациента тяжелейший тромбофлебит. Поговорил частным образом с лечащим врачом, не раскрывая уровня своей компетенции, частным же образом сделал назначения. Эльза бросилась по аптекам. Нашла лекарство не здесь, а в соседнем районе. Ездила на попутной машине туда и обратно, уже реки встали, оказия подворачивалась каждый день, в школе подменилась с уроками. Павел к тому времени уже в большой мере потерял способность общаться, почти все время находился в забытьи. На другой день Эльза обнаружила дефицитные порошки выброшенными в мусорную корзину. На закономерный вопрос Павел с раздражением ответил, что ноги его больше не интересуют, живот болит так сильно, что ног он все равно не чувствует. Глафира Ефимовна продолжала заочно через Эльзу вести лечение тромбофлебита, подбирая дозировку препарата. Поили под видом морса. С животом, несмотря на благополучно заживающий шов, становилось все хуже. Хирург на вопросы обижался: — Шов заживает? Заживает! Не гноится, не расходится. Какие ко мне претензии? Эльза обратилась к главврачу с просьбой перевезти мужа в областной центр санитарным самолетом. — Голубушка, с чем мы повезем его в областной стационар? С элементарным аппендицитом? Вы по нимаете, что это нелепо? Даже неловко говорить такие вещи. По-вашему, мы должны расписаться в собственном бессилии и некомпетентности? Ваш муж и так уже стал притчей во языцех. Вы не представляете, на какие жертвы мы идем, какие нетривиальные меры предпринимаем в отношении вашего мужа. Его давно пора выписывать. Никого так долго не держат в стационаре после операции по поводу аппендицита. А мы его держим. Вы не представляете, какие медикаментозные препараты он получает. Он — единственный! «Что за препараты?» — думала Эльза, интуитивно угадав намек на что-то нехорошее. На что? Взятку вымогает? Ерунда. Взяток тут не берут. Тайга. И все же главврач выдал ей что-то, чего выдавать не собирался. Вскоре дело прояснилось. — Морфий, морфием его колют. Эльза вздрогнула и оглянулась на голос. Соня Шляпа в застиранном халате из синего сатина протирала батарею центрального отопления, бормоча про себя что-то непотребное. Она села рядом с Эльзой на стул. Вздохнула. Стулья, скрепленные по четыре в ряд, списанные, очевидно, из кинотеатра, создавали удобство и относительный уют в холле стационара. Когда Соня Шляпа вздохнула, все четыре стула покачнулись. — Колют его давно, и в ум он уже не вернется. Подсел на морфий. А без морфия никак. Кричит, бьется. Днем — ладно, а ночью спать никому не даст. Так нутро у него горит, нет терпежу. К твоему приходу обязательно колют. Он и ждет. А как отпускает морфий, гонит тебя, чтобы не показать, как ему больно. Замечала, как гонит тебя? Ну, вот то-то и оно. Соня смотрела мимо Эльзы, и той хотелось думать, что слова относятся к кому-то другому. Она встала и огляделась. Никого. — Ты бы шла домой. Она и пошла. Соседи по палате «выздоравливающих», куда перевели Павла, становились свидетелями того, как терпит майор изматывающие боли, вернее сказать, не терпит, а мечется в агонии, впадая порой в беспамятство. Действительно, строго перед визитом жены Павлу делали укол морфия. Когда наркотик переставал действовать, Павел просил Эльзу уйти, ссылаясь на усталость. Они рассказали о том позже, много позже, когда стало совсем поздно. После откровений Шляпы Эльза не спала ночь. Наконец, приняла решение забрать мужа домой в любом состоянии. Так и сказала ему на следующий день. Павел не возражал, он знал, что разговор этот не имеет смысла. Дома не было морфия, без морфия он орал от боли и рвал зубами больничные наволочки. Он не хотел домой. Но главврач сказал: посмотрим завтра. — Завтра, после консилиума, — уточнил он. Ночь на завтра оказалась последней и ужасной. Соседи по палате, не выдержав стенаний Павла, ушли кто куда. Медперсонал на крики не реагировал. Последним нечеловеческим усилием Павел на руках вынес свое тело с койки, выбросился в больничный коридор и затих.
Спустя час он умер на операционном столе. Вскрытие выявило некроз кишечника. Дело передали военной прокуратуре. Вдова получила заключение о врачебной ошибке. Частным образом ей порекомендовали обратиться в суд. Эльза не понимала падающих мимо нее слов: ошибка, некроз, суд, возмещение… Она не понимала, как свежий холмик песка, перемешанного с глиной, соотносится с ее жизнью, с ее представлениями о будущем, с ее маленьким секретом, хранить который теперь уже не имеет смысла. Она ходила на кладбище каждый день. Начались каникулы, теперь она могла больше времени проводить там. Работу — методические занятия — прогуливала. — Надо ее остановить, — говорила секретарь парторганизации на заседании бюро. — Нехорошо, комсомолка и член райкома ВЛКСМ, в партию готовилась вступать, а ведет себя совершенно несдержанно. Просто неловко на это смотреть, и тем более дети, ученики и родители все это видят и говорят, обсуждают, бегают даже смотреть на нее. Говорят, она там чуть ли не молится, лбом о землю бьется. Позорище. Если так дальше пойдет, я отзову рекомендацию на прием в ряды КПСС. Каждый вечер с ней оставался кто-то из коллегподруг. Наутро она снова шла к нему, на кладбище. Почему-то считалось, что ее надо остановить. Не остановили. Иначе вышло. Однажды она проснулась в крови, низ живота ныл. Снова скорая и та же больница. Зачем-то ей хотелось узнать, кто не родится у них с Павлом — мальчик или девочка? Сказали, это неважно, и определить на таком сроке нельзя. Эльза обиделась на ребенка, который, как ей думалось, отказался от нее и ушел вслед за мужем. Почему ушел? После выписки она вернулась в съемную квартирку. Теперь хозяйка топила печь экономно, сообразив, что колония не будет снабжать дровами вдову, тем более что ребенка та потеряла. Эльза все еще не понимала слов «врачебная ошибка» и «возмещение», но из них образовалось слово «возмездие», и вспомнилось, как начальник ИТК сказал… Что он сказал? Да! Обратиться частным образом в суд. Поехала к адвокату. Она до сих пор относилась с пренебрежением к людям этого племени. Защищать преступников — это ж каким надо быть подлецом и уродом, бесчеловечным моральным уродом! Но сейчас она понимала: адвокат должен защитить ее мужа от «этических норм», от бессовестного врачебного произвола. Сначала обратилась к местному, что подвизался при колонии. Сказал много, но совершено не обнадежил. Полетела самолетом в областной центр. Там адвокаты лучше и за дело готовы взяться. Адвокат велел собрать документы. Помимо справки о врачебной ошибке нужно взять выписку из медицинской карты, а лучше подлинник карты. Заручиться показаниями свидетелей. Свидетелей чем больше, тем лучше: медсестры, нянечки, пациенты, находившиеся в то же время на излечении, сослуживцы… — Солдаты-срочники, вы говорите, как-то участвовали? — рассуждал адвокат. — Тоже пригодятся, хотя в суд их вызвать будет проблематично. Значит, так, определитесь заранее с кругом свидетелей, а я подъеду, когда они будут готовы. Исковое заявление составим после того, как появится представление о перспективах. И еще выводы военной прокуратуры понадобятся. Вы говорили, дело туда передано. — Я не поняла про перспективность дела. — Вопрос о сумме возмещения будем решать… — О сумме? Я хочу, чтоб их посадили. Зачем мне деньги? — Деньги зачем? Вы взрослая женщина, я не буду рассказывать вам о назначении денег. Хотя бы оплатить услуги адвоката. А что касается привлечения к уголовной ответственности, как раз перспектива пока не ясна. — Моего мужа убили в больнице. Убивали медленно, больше месяца. Его сделали наркоманом и убили. — Я вас понял. Давайте собирать доказательства. Назовите мне фамилию профессора, который консультировал вашего мужа по просьбе госпиталя. Он делал это частным образом? — Да. Но у меня остался рецепт от него. — Хорошо, это очень хорошо, рецепт подошьем к делу. Она вернулась в Ныроб с нехорошим чувством. Потом она поймет, это было предчувствие предательства. Казалось бы, так не может быть, но предал каждый. Выдать подлинник медицинской карты отказались, обещали сделать выписку. Медсестра, коловшая морфий, категорически отказалась говорить об этом.
Просьбу прийти в суд и дать показания она восприняла совсем плохо. Обещала скорей удавиться, чем пойти против начальства. Фельдшер Катя, спровоцировавшая перитонит, рыдала и грозилась пожаловаться своему мужу, если Эльза станет ее шантажировать. В марте солнце припекало совсем по-весеннему, кое-где оттаяли дощатые тротуары. Эльза сменила валенки на боты и шла домой, прислушиваясь к стуку своих каблуков, когда заметила, что доски прогибаются не в такт. Притормозила, и тут на нее сзади налетела Соня Шляпа. Будто подкралась! Стала обгонять, приобняла, протискиваясь, и как бы невзначай отчетливо сказала: — Медкарту они твоему новую сляпали. Даже и не проси, там все чисто. Орденоносная Софья Кирилловна пошла дальше, как ни в чем не бывало, а Эльзу будто кинжалом в сердце ткнули. Вечером к ней нагрянули товарищи мужа — двое с женами, двое так, без жен. Обещали ведь не забывать, вот и пришли с пайком, с бутылочкой кагора, паюсной икры в военторге купили. После просьб дать свидетельские показа ния многие знакомые стали шарахаться от Эльзы. Но вот офицеры — люди чести, сами пришли. Выпили. Дамы — сладенького, мужчины — коньячку. Оказывается, для разговора. Дом, говорят, в котором обещана квартира Павлу, сдали. Эльза руками машет: мол, понимаю, жилье служебное, не претендую, и по закону ничего такого не положено. А ей говорят: кому что положено не положено, на зоне кум решает.
— Мы ведь на зоне живем, так? — Ну, я лицо гражданское… — засомневалась Эльза. — Слушай, есть предложение. Не от нас, оттуда, — мужчины говорили по очереди, заранее распределив роли. А жестами показали одновременно, что предложение исходит сверху. Предложение такое. Эльза получает квартиру по ранее выданному ордеру и отказывается от всех претензий и судебных тяжб. В противном случае суд она проиграет, потому что ни одного свидетеля привлечь не удастся, и ни одного документа она не получит. Ордер, понятно, аннулируют. Гости ушли, а прибитая этим сообщением Эльза все еще не верила своим ушам. Люди здесь живут особенные. Терять им нечего. И взять с них нечего, кроме самого последнего, а последнее всего дороже, последнее не отдают. Значит, ни свидетелей, ни показаний, ни документов… На следующий день Эльза позвонила в колонию, попросила записать ее на прием к начальнику. Юрий Сергеевич будто ждал. Согласился встретиться сегодня, хоть прямо сейчас. Он полностью согласился с доводами Эльзы, вопрошающей: как она будет смотреть людям в глаза, если обменяет мужа на квартиру? Как? Ответы у него имелись. Во-первых, не мужа ей предлагают обменять, а утолить желание мести таким щедрым подарком. Во-вторых, действительно квартира в ведомственном доме таежной исправительной колонии — это не вполне то, чего может пожелать молодая красивая — да, красивая и полная жизненных сил! — женщина с высшим педагогическим образованием. Помимо квартиры у него имелось еще одно заманчивое предложение, альтернативное. Предложение выглядит так. Эльза уезжает из Ныроба. Вузовская отработка не при чем, система МВД делает ей вызов и перевод в областной центр, и обеспечивает там жильем. Не так роскошно, как здесь, не двухкомнатная квартира, а всего лишь комната в семейном общежитии, но это хорошее предложение. — Очень хорошее предложение, — настаивал Юрий Сергеевич. — Вам надо подумать о себе, о своем будущем. Сейчас самое время принять верное решение. — Он подошел совсем близко, взял ее руку и погладил сверху своей сухой мягкой ладонью. — Я гожусь вам в отцы. Я ничего дурного не хочу вам советовать. Поверьте моему опыту. Есть мнение, что нужно поставить точку. Точка будет поставлена. Так или иначе. Для вас лучше так. Он будто передавал свой опыт из рук в руки от себя — Эльзе. Пальцы ее дрожали. Способна ли она принять невыносимую тяжесть его опыта? Эльза не отняла руки. Она опять не спала ночь. В голове стучало: «Очень хорошее предложение», «Надо подумать о своем будущем». В школе к ней подошла учительница химии Нина Ивановна, та самая, которой предназначался целлулоидный пупс. Они приехали в Ныроб в один год. Личная жизнь Ниночки сложилась раньше, чем у Эльзы, то есть буквально сразу после званого вечера в школе Восьмого марта. Пупс предназначался ее дочке. У Нины Ивановны все составляющие ловко складывались: и муж согласно плану, и ребенок строго по расписанию. В последние месяцы их дружба, вспыхнувшая почти на пустом месте, фактически сошла на нет. Эльза глубоко погрузилась в горе, а затем еще и в поиск свидетелей для будущего процесса. Дружить сил совсем не осталось. Вокруг нее образовалась пустота, прежде не замечаемая ею. И только теперь, когда Ниночка Ивановна с неестественной натянутой улыбкой бочком подсела за ее стол в учительской, Эльза поняла: к ней перестали обращаться коллеги. По работе разговаривали, как прежде, а частным образом — никто. Давно, очень давно никто не подсаживался. Она смутилась, обрадовалась и засомневалась, стоит ли показывать радость, уронила ручку, подняла, кажется, совладала с собой. Ниночка тоже робела, будто не знала, с чего начать разговор, хотя все слова заготовила заранее. Ниночке нужен был ордер на квартиру, которую предлагали Эльзе в качестве отступных. Ниночка знала об альтернативном предложении. Тут самые секретные сведения распространялись быстро. Если Эльза согласится уехать, квартиру отдадут Нининому мужу. — Он первый в очереди, но ждать следующего дома долго. — Значит, советуешь ехать? — Конечно. Там город. А ты такая талантливая, что тебя здесь держит? Ты просто зарываешь свой талант. Ты можешь устроиться переводчицей
— Значит, считаешь меня особо одаренной? — Конечно! Все так считают. — Спасибо. Не ожидала. — Приятно? — Ну, как сказать. Нина Ивановна растерялась. Выручил звонок на урок. Разошлись. Градус общественного мнения в маленьком поселке измеряется просто. Индивидуум, оказавшийся в центре внимания, чувствует этот градус спинным мозгом — по взглядам из-под занавески окна, по жестам продавщицы в продуктовом магазине, по замолкающим голосам в очереди, по наспех захлопнутой калитке: увидели, кто идет, и решили переждать. Не прошло трех дней после предложения выехать в областной центр с переводом и жильем, как градусник зашкалило на отметке «Что ей еще нужно?». Нина Ивановна пришла к Эльзе домой поговорить еще раз. Свою позицию бывшая подруга обозначила очень четко. Отъезд Эльзы означал для нее освободившийся ордер на квартиру, и ордер этот она решила получить, во что бы то ни стало. — Все уже устали от ваших, Эльза Рольфовна, претензий. Вы непременно хотите крови, сроков, посадок. А люди просто хотят жить. Вашего Павла не вернуть, если Катюшу осудят или еще кого-то осудят. Мы тут и так все на зоне живем. Вас отпускают. Так езжайте, Эльза Рольфовна, езжайте, пока есть куда. Допустим, выиграете процесс. И будете здесь как бельмо на глазу. Год остался отработать. А потом что? Все равно уезжать, так лучше сейчас с перспективой, чем потом в никуда. Повезло вам, так пользуйтесь везением. Зачем плодить зло? Чай, предложенный Эльзой, Нина чуть пригубила. Не выпила и конфет не взяла. Отказалась от гостинца для дочки. Простились холодно. Попозже заглянула квартирная хозяйка. — Вы меня извините, я случайно разговор слышала. Окна мыла, вот и слышала. Подружка ваша дело говорит. Езжайте. Тем более от квартиры я вам отказываю, у меня сын должен из армии прийти осенью, ему жилье надо. А вам, я слышала, дают комнату в городе. Так вы не сомневайтесь. Кончится учебный год — и езжайте. Ну что тут возразить? Она уехала. Начальник колонии сдержал обещание о переводе. Прощался тепло, по-отечески. Выделил машину. Эльзу доставили до железнодорожного вокзала. Там, где прошлой осенью она шла по льду, теперь ходил паром. «Будто и не было ничего», — подумала Эльза. Только фамилия осталась — Снежко. Имя-отчество от немца-отца, фамилия — от мужа-украинца, и ни того, ни другого рядом. Она бросила в воды Колвы тоненькое обручальное колечко. Вот и все. А до того еще было маленькое происшествие. Когда выехали из Ныроба в сторону Чердыни, остановились пропустить колонну людей, бредущих по дороге. Странная колонна. Впереди поп, за ним человек пятьдесят женщин в длинных юбках и платках, и мужчины, в основном пожилые, среди взрослых есть и дети причем дошкольники. Водитель объяснил: искорские прихожане крестным ходом идут на городище. А что за городище, это целая история. — Там в лесу, — водитель показал налево, — мы только что отворот проехали, есть бугор с часовней и скала напротив. Местные называют ее узкой улочкой. Будто бы там мученической смертью погибла Параскева Пятница, местная святая. — Со скалы сорвалась? — предположила Эльза. — Нет! Она город спасала, который на бугре стоял. Пришли ногайцы, осадили город, стали его приступом брать, а она как бы лазутчица, что ли, зачем-то из города вышла. Увещевать врагов, что ли, не знаю, зачем вышла. Они ее схватили и стали пытать. На той скале пытали, чтобы из города видно было, как она мучается. — Чего хотели? — Не знаю, может, тайну какую хотели узнать. — Ну и чем дело кончилось? — Сожгли ногайцы православный город. — И все? — Все. С тех пор там никто не живет, а село Искор позже построили в другом месте. — А зачем крестный ход? — Они все на скалу полезут, чтобы грех искупить и чтобы урожай был. — Какой грех? — Любой! — весело отозвался шофер. — Сто грехов, говорят, можно снять, если на скалу залезть. — И урожай будет? — Я не знаю, люди верят.
— Во всякие глупости люди верят. Церковь надо закрыть, и ходы эти прекратить. Двадцатый век на дворе, а тут такая чушь и дикость. Последние прихожане прошли перед капотом ЗиЛа. Шофер отжал сцепление, переключил скорость и надавил на газ. Поехали. Не стал говорить пассажирке, что сам тоже на скалу на ту лазил из любопытства. Красота там наверху. Ширь необъятная и облегчение душевное. А мама, встретив Эльзу, только одно спросила: — Так, значит, не успел он запрос написать о Рольфе? Теперь уж, видно, и не узнать ничего.
***
Живая семейная медиашкола — образовательное ток-шоу для всей семьи в прямом эфире Magicscope PermLIVE.Info по пятницам с 18.30 до 20.00 или 21.00- Тренеры рассказывают о секретах профессиональной и общественной деятельности, о создании своего личного творческого и профессионального медиабренда- Гости МАМИНО-LIVE представляют свои образовательные проекты, товары и услуги для всей семьи в рамках партнерских эфиров - Родители делятся наболевшим и конструктивными советами в Живом Родительском собрании- Дети учатся задавать вопросы и участвовать на равных в дискуссии со взрослыми профессионалами в медиа и общественными деятелями— Все участники образовательного ток-шоу могут привести с собой своих детей от 7 лет и вся семья может участвовать в любом сегменте Живой семейной медиашколы в прямом эфире !
***
***
Комментариев нет:
Отправить комментарий